Змий

Пол в открывшейся комнате действительно являл собою потолок. Посреди его ровной белой пустыни, подобно цветку на тонком прямом стебле, вверх ногами торчала люстра. В свою очередь потолок комнаты изображал наборный паркетный пол, к которому наглухо была прикреплена опрокинутая мебель: диван со смятой постелью, горка с посудой, торшер и большая китайская ваза с букетом нарциссов. Окно и штора на нем тоже были вверх ногами.
Сенатор видел уже с десяток подобных комнат. Судя по набору мебели на потолке, все они были сделаны по одному проекту, и, стало быть, этим делом занималась одна фирма, вернее, какой-то предприимчивый малый, сбивающий деньгу на скуке богатых людей.
– Когда есть деньги, все можно перевернуть вверх ногами, – с завистливым вздохом произнес генерал заранее заготовленный афоризм. – Представляете! Переберешь лишку, уснешь, милые хозяева препровождают тебя сюда, часика через два продираешь очи – на потолке! Каково!
В домах, где сенатор видел подобные комнаты, все удовольствие от этого трюка, по-видимому, исчерпывалось тщательной подготовкой к нему, и ни один не в меру подгулявший гость не был напуган до заикания, очнувшись на потолке в обнимку с люстрой. Их хозяева были слишком хорошо воспитаны для подобных шуток. Весь этот дорогой аттракцион был лишь символом принадлежности к кругу избранных. Достаточно было втихомолку хвастать им перед избранными же посетителями, к числу которых сенатор давно привык относиться.
Это модное поветрие распространилось довольно широко, и вряд ли генерал впервые сталкивался с ним. Фобс ох как неглуп и прикидывается восторженным простачком именно поэтому. («Интересно, кто у него психолог-репетитор?») Стоило подумать, зачем ему понадобилось вести сюда уважаемого гостя. Решив на всякий случай подыграть генералу, сенатор выразил свое восхищение в столь неумеренных выражениях, что Фобс укоризненно покачал головой, прижал палец к носу, хохотнул и подтолкнул сенатора в бок.
– Ради бога, это теина. Чужой секрет. Но мы, уж понятное дело, обшарили весь дом. Мало ли что. И это зрелище, надо вам сказать, меня лично насторожило. Где комнаты не те, там и люди могут быть не те, а?
Все выяснилось, когда они вернулись в зал. Вид у всех был какой-то встрепанный, и сенатор отдал должное сугубой деликатности генерала, вдвоем с которым они, в силу своего положения, были избавлены от некоей процедуры, тем временем без особых церемоний проделанной со всеми остальными. Трубноголосый майор никого не обыскивал, нет. Он просто обдал каждого ультразвуковым душем из дезоляторной головки. И если у кого-нибудь где-нибудь и была утаена звукозаписывающая аппаратура, ее чувствительные датчики были теперь сокрушены безжалостным армейским кулачищем.
Против главной двери, у стены был поставлен еще один длинный стол. На нем майор расположил свои приборы, а перед ним усадил спиной к собравшимся пятерых операторов в шарообразных белых касках. Операторы каменно созерцали застывшие зеленые линии на экранах приборов. Это должно было исключить всякую возможность скрытой радиопередачи из зала заседания.
Вытянувшийся майор пятью краткими фразами доложил о готовности помещения. Господи, ну и голос! Не доклад, а массированная ядерная атака! Но вот и она миновала, и сенатор с облегчением опустился в кресло и стал думать о Ширли. Он почти видел, как она проходит по залу, плавно огибая кресла, как она трогает пальцем стекло аквариума, как она рассматривает разноцветных рыбешек, чуть склонив голову вперед и к левому плечу. И невозможность появления Ширли здесь заставила сенатора видеть эту картину как можно отчетливей, как можно явственней, причиняя ему неизъяснимую ноющую боль.
«Ширли! Боже мой, Ширли! Девочка моя!»
Собственно, у него не было никакого права и никаких оснований так обращаться к ней. Даже мысленно. Но…
Всю жизнь сенатору не везло с женщинами. Ни в школе, ни в колледже красивые девушки, которые ему нравились, не обращали на него никакого внимания. А между тем нельзя было сказать, чтобы они чурались общества молодых людей. Парни, в общем-то ничем не лучше его, легко знакомились с ними, а сенатору так и остался неизвестен секрет знакомства с нравящейся девушкой. Несколько раз полувшутку-полувсерьез он пытался дознаться у однокашников, как это делается, но полученных рецептов не в состоянии был применить в силу каких-то особенностей характера, которые теперь, может быть, и смог бы назвать, если бы не позабыл подробностей за давностью лет. Но в душе у него так и остался горький след, ощущение ущербности, ограбленности, из-за которых он, пожалуй, и стал профессиональным политиком.
Уже чуть ли не в тридцатилетнем возрасте он убедил себя, что по-настоящему любит, и отчаянным усилием заставил себя сражаться за свою избранницу. Преграды пали неожиданно легко, и сенатор скоропалительно женился. Но жена оказалась женщиной болезненной, рассеянной и нервной и не смогла стать для него соратником, опорой или хотя бы прибежищем покоя. Она любила его, но как-то замкнуто и отдаленно. Еще бы! Целые сезоны она проводила на курортах, куда он не мог за ней последовать, потом увлеклась строительством городского гуманитарного центра по индийскому образцу. У нее был свой круг друзей. Их заботы и хлопоты представлялись сенатору, к тому времени уже занимавшему солидный пост, странной смесью выспренней философии и провинциального меркантилизма. Всех их дел ему, как он считал, хватило бы дня на два, на три, а они посвящали им всю жизнь. Он быстро оставил попытки вмешаться. Пусть все течет, как течет. А два сына и дочь росли, и воспитанием их он тоже не мог заниматься, увлекаемый каждый раз то перспективами, то борьбой, в которой неожиданно обнаружил проницательность, хватку, умение ладить с сильным и побеждать равного. А любовь – видимо, ее и вправду выдумали стихотворцы и беллетристы, от прекраснодушия или корыстолюбия рекламирующие канонические идеалы, благоприобретенные в юности. Как вдруг появилась Ширли!
Она вошла в междугородный автобус, которым сенатору пришлось по случаю воспользоваться в прошлом году. У нее был тот ликующий вид, который делает молодых женщин прекрасными. Рядом с ним было свободное место, но в автобусе было еще несколько свободных мест. Она должна была пройти мимо. Девушки почему-то никогда не садились рядом с ним, он уже к этому привык. А Ширли села рядом, улыбнулась и заговорила. Он ощутил слабость и головокружение. Он узнал ее адрес и телефон и вот уже год жил тем, что когда-нибудь, может быть, завтра, позвонит и приедет. Вот позвонит и приедет, хотя она на тридцать лет моложе его…