Подробности мелких чувств

— Каким сектором? — растерялась Александра Петровна. — Что вы мелете?
— А я знаю? Но у них все сектора должны быть. Чего вы испугались? У них своя служба, у нас своя жизнь.
Он даже приобнял Александру Петровну — вот, мол, что я имею в виду, и слегка постучал ее по спине, как стучат подавившегося: ну! ну! На какую-то секунду она прижалась к нему, но просто так, из благодарности за то, что вот, стучит ее по спине, можно сказать, интимно, но в руки себя взяла быстро. Не та она женщина, чтобы с первым встречным и с первого раза разводить объятия. Не та!
— Нет уж, Иван Николаевич. Нет! Идите себе домой! А если хотите посмотреть город, давайте в следующий раз. Хоть завтра.
Выставила в два счета. Еще минуту тому был, а уже щелк-щелк замок, и мойте, Александра Петровна, чашки.
Ночью она сообразила: ни с того ни с сего не появился бы в ее квартире этот быстро обнимающий мужчина. Это штучки дочери и зятя. Это они — молодые — решили, что ей требуется. Это они мать по себе меряют, это у них не переспать — значит недоесть, у них природа, биология — главное, и они лезут к ней со своим физиологическим метром, идиоты такие. Куда им понять, что переживания у нее другого сорта, но, как ни странно, именно сейчас переживания не казались серьезными, более того, подумалось — что-то я стала спячивать? Ну, какие доносы? Ну, какое убийство? Что я, шизофреничка?
И спалось Александре Петровне ту ночь хорошо, а утром случилось непредвиденное. Еще во сне Александра Петровна почувствовала, именно почувствовала, а не услышала: кто-то стоит и трется за входной дверью.
Когда-то, когда-то… Еще была жива мама, у них была собака Гулька. Вот она, возвращаясь с прогулки, со вкусом то одним боком, то другим чесалась о дверь, Они даже не сразу открывали ее, чтоб получила псина свое собачье наслаждение. Собака просто умирала от восторга, сопела, поскуливала, смотрела благодарными мокрыми глазами… Вот и сейчас Александра Петровна еще в постели учувствовала — кто-то трется о дверь, а на площадке никто собак не держал. И пока это все мгновенно вспомнилось и прокрутилось в голове, тренькнул звонок.
Глазок отразил чужое широкое лицо с виновато-подобострастной улыбкой не стесняющегося беззубости рта.
— Кто там? — сердито спросила Александра Петровна, прежде всего раздражаясь именно некрасивостью и беззубостью, которые, если вникнуть, всегда оказываются плохим человеческим признаком. Красивому и с комплектом зубов человеку не придет в голову припереться ни свет ни заря в чужой дом. У красивых, в отличие от некрасивых, всегда почему-то есть понятия как, когда и что. А чем некрасивей человек, тем скорей от него можно ждать неизвестно чего.
— Я вас не знаю! — прокричала через закрытую дверь Александра Петровна.
— Вы ошиблись номером. — Она хотела сказать адресом: но ей тут же в глазок был продемонстрирован ее адрес, написанный большими буквами на большом полотнище бумаги. Что тоже выглядело странно. Потом выяснилось, что это оборотная сторона карты Израиля. Но это потом. А сейчас, демонстрируя на груди нелепо развернутый транспарант, некрасивая чужая женщина без зубов кричала, что она и есть Рая Беленькая, которая пришла не абы как, а по зову самой Александры Петровны. Прямо как в классике: вы мне писали? Не отпирайтесь… Я прочел. В смысле — прочла. Как тут не пустишь, даже если внутри тебя гнев, протест и возмущение.
Рая Беленькая оказалась в Москве по эмиграционным делам (еще бы! По каким же еще?). Позвонила домой дочери-музыкантше, второй скрипке филармонии, — столько вопросов с этим Израилем, что можно спятить, а та ей и расскажи про письмо и телеграмму от Александры Петровны. Вот она и пришла как живой ответ пораньше, пока Сашенька не успела уйти в очередь за молоком и хлебом. У вас тут хуже, чем у нас. Называется столица, а на самом деле черт-те что.
Александре Петровне обрадоваться бы, что вот и доказательство приехало
— не писала она доносов, но ведь она уже вчера с помощью грубоватых ухаживаний Ивана Николаевича излечилась от своих бзиков. Поэтому, честно говоря, ей эта Рая Беленькая сегодня нужна была как козе баян. Но куда денешься? Писала? Писала. Хотела ответа? Хотела. Ответ пришел, и сел, и улыбался пещерой рта. Почему-то хотелось кричать и топать ногами на эту женщину без зубов и в кашемировом сарафане шестидесятого размера, от которой навсегда пахло среднеазиатской стряпней со всеми ее перцами-мерцами, барбарисами. «Человек не должен пахнуть едой, — возмущалась и клокотала Александра Петровна, — он не свинина».
В общем, она встретила подружку дней войны неприветливо и сурово. И даже не сделала приличествующего вида! Это важно, не сделала вида, что — ах! Я так тебе рада! Или хотя бы — ну, садись, располагайся, раз пришла.
Она сухо сказала: «Извините, Рая! Я именно сегодня уезжаю. Я же не знала про вас. Мне надо собраться». — «Конечно, конечно, собирайся, моя дорогая. Не завись от меня. Но такой случай — согласись — я тут, а письмо — там». — «Да, — сказала Александра Петровна. — Да, случай уникальный». Она нервно соображала, как ей изобразить некие сборы в некую дорогу. Рванула из-под кровати маленький чемоданчик, в котором сто лет лежала всякая ерунда, оставшаяся от покойного мужа. Его диплом. Альбом его родителей. Почетные грамоты. Глупый набор от пионерских до ВЦСПС. Уже изображая спешный отъезд с нелепым чемоданом с ничем, поняла, как противно и бездарно себя ведет. Куда проще и, видимо, даже человечней был бы скромный утренний чай, а потом разошлись бы по разным троллейбусам. Но ее уже закрутила первой сказанная ложь и вертела ею, как хотела. Александра Петровна слушала себя и не по-ни-ма-ла, что это она лопочет.
— Я еду в Тулу. К тетке. У нее приступ стенокардии. Поживу с ней, пока магнитные дни.
Не было у нее тетки в Туле. То есть вообще-то была, но не в Туле, и здоровая, а не больная. И не водились они друг с другом лет десять, потому что тетка была обижена, что ни копеечки из скопленных матерью денег Александра Петровна ей не дала хотя бы для приличия. Ведь она, тетка, в свое время, когда они оказались в одном городе в эвакуации и были в трудном положении, нет-нет, а подбрасывала им с матерью какой-никакой продукт. Муж у тетки был обкомовский работник, и никаких проблем с питанием-доставанием у них сроду не было. Всегда все росло и процветало, всегда был небывалый урожай, и она — истинно советский человек, сестра и женщина — считала нужным делиться с бедными, одновременно гордясь собой и хвастаясь мужем, его положением и силой его власти. Когда умерла мама, сестра уже была обеспеченной до гробовой доски вдовицей, но разве это основание не поделиться с ней? Двести-триста-пятьсот рублей могла ей сестра или племянница отписать за ту ее доброту? Или уже у людей совсем нет понятия?