Доноры

— Ну и буйвол! — Таппи, потирая ногу, поднимался с пола. С любопытством глянул в сторону Люка. Тот был в порядке, но тоже держался за живот. — Стало быть, не ошиблись — взяли того, кого нужно. Давай, Малькольм, действуй.
Он все еще не понимал, что им понадобилось от него. Лишь догадывался, что спасение в гостиничном номере они организовали не зря. То есть, в самом начале он вообще об этом не задумывался. Слишком уж плохо себя чувствовал. Ему промыли желудок, напичкали антибиотиками, и около суток Виктор провел без сна, исходя потом, содрогаясь от мучительных спазмов. Размышлять над смыслом происходящего Виктор (а теперь он был Виктором и только Виктором, потому что снова жил и хотел жить) начал только сегодня, когда боли наконец отступили и он впервые самостоятельно прошествовал по длинному больничного цвета коридору.
Чем можно напугать человека, еще совсем недавно покушавшегося на свою жизнь? Оказывается, есть и такие вещи. Кто-то в больничной палате вполне серьезно назвал его донором. Нельзя сказать, чтобы душа у Виктора ушла в пятки, но мысленно он тут же поджался. В руках невидимых барабанщиков замелькали стремительные палочки, организм играл всеобщий сбор. Как всякий обыватель, он был наслышан об ужасах подпольных трансплантаций. Бессердечные охотники бродили черными призраками среди беспечного населения, выискивая наиболее здоровые экземпляры. Он подходил по всем параметрам — не наркоман и не калека, безработный эмигрант с минимальным количеством знакомых, человек, о котором не всполошатся родные и близкие. Так или иначе, но мысль о подобных вещах вызывала у него дрожь и омерзение. Приведись ему выбирать, он, не колеблясь предпочел был выстрел в упор, нежели шанс превратиться в объект кражи живых органов. Кости, глаза, кожа, почки, селезенка, сердце… Честно говоря, в подобные преступления он все еще не верил, столь черными они ему казались. Вот кого он сам, опустившийся на войне до самого страшного, согласился бы уничтожать десятками и сотнями. Суд для таких, кто без содрогания взрезал на прозекторских столах похищенных детей с их нежно-розовыми внутренностями, способными омолодить какого-нибудь разжиревшего мафиози, Виктор считал недопустимой роскошью. Потому что есть грешки и есть грехи, и преступление-поступок значительно отличается от преступления-ошибки. Первых карают, вторых только осаживают.
Уже через несколько часов он был готов действовать и с трудом сдерживал себя, чтобы не выдать раньше времени возвращающихся сил.
К великому удивлению, руки у него так и оставались свободными, никто не следил за ним, и когда он, нарочито покачиваясь, выбрел в коридор, охрана не остановила его окриками, за спиной не защелкали взводимые курки. И тогда окольными путями к Виктору вновь вернулась мысль о казино. Он побывал там всего раз, но успел угодить в ловушку, в которую попадаются лишь самые отъявленные простофили. Виктор проиграл последние деньги и еще остался им должен. Не то, чтобы очень уж много, но вполне достаточно для получения власти над человеком, когда в страхе перед грядущим должник соглашается на что угодно.
Слово «мафия» вертелось в голове все назойливее, вытесняя гипотезу о мультитрансплантации и ее черных хирургах.
Но если так, если он должник, то в каком качестве его поместили сюда?.. Место это напоминало больницу весьма отдаленно. Не походило оно и на казематы, где порой месяцами отбывают срок похищенные заложники. Разгуливая по просторным коридорам, Виктор все более запутывался в своих невеселых предположениях. И когда вечером за ним пришел высокого роста санитар, он ощутил смутное облегчение.
— Вас ожидает Дик Рупперт, — пояснил санитар. Имя это Виктору ни о чем не говорило, тем не менее он покорно проследовал за гигантом, обряженным в белое.
— Забудь о казино, парень! Мы не мелкая шушера, мы — вполне законное предприятие и работаем в тесном контакте с полицией. — Дик Рупперт стоял у окна, отчего Виктор не мог толком его рассмотреть. Впрочем, и тот темный силуэт, который он созерцал, выглядел довольно внушительно. Рыхлая громада под метр девяносто пять с массивными плечами и ястребиным профилем. Голос был под стать фигуре. Рупперт говорил, совершенно не напрягаясь, но голос его царствовал в кабинете, заполняя пространство до последнего кубического сантиметра. Временами в низкой раскатистой хрипотце слышался неприятный металлический лязг, и лязг этот выдавал небрежение к произносимому. Появлялось ощущение, что Рупперт снисходит до собеседника, втолковывая банальные вещи на банальном, привычном человечеству языке. О подобных голосах и подобных интонациях, вероятно, мечтают втайне мастера пыточных дел, дипломаты и юные командиры взводов. В сущности Рупперт и был командиром. Во всяком случае, замашки его вполне подходили под ранжир командирских. В мирной жизни таких субъектов называют «босс» или как-нибудь в том же духе. Беседуя с Виктором, хозяин кабинета все так же стоял у окна, время от времени прихлебывая из бутылки, прячущейся на добрых три четверти в огромной руке. Виктор видел лишь темно-коричневое донце и увенчанное колечком пены горлышко.
— Тогда что вам от меня нужно? — он постарался, чтобы голос прозвучал достаточно твердо. И все равно сравнение оказалось явно не в его пользу. «Блеяние овечки и рык тигра», — со злостью определил он про себя. Словно компенсируя акустический недостаток, Виктор более вольготно развалился в кресле. Манера Рупперта вести разговор, не отходя от окна, начинала его всерьез раздражать. Почему-то вспомнились фильмы, где следователи допрашивали арестованных, наведя на них слепящий электрический свет. Рупперт к электричеству не прибегал, но и заоконным мутнеющим сиянием не брезговал.
— Я уже сказал: мы работаем на закон. Фактически мы — та же полиция, но… — Рупперт поставил опустевшую бутылку на подоконник и скрестил на груди руки. — Дело в том, парень, что поле нашей деятельности более специфично. Если полицию можно определить как симбиоз закона и пули, то мы сочетаем несколько иные ингредиенты — скажем, пулю и науку.
— Обходя закон, на который вы работаете, стороной? Так вас надо понимать?
— Замечательно!.. Ты складно научился говорить по-английски! — Рупперт хмыкнул, оставляя таким образом выпад Виктора без внимания. — Честное слово! И не подумаешь, что русский.
— Так как насчет закона?
Словно осуждая его напористость, Рупперт покачал тяжелой головой.
— Ты ошибаешься, парень. О законе я выразился совершенно верно. Мы не только с ним дружим, но, смею надеяться, в самом скором времени сумеем превратиться в его первооснову. Хотя это не совсем то, о чем я собирался с тобой толковать. Речь ведь идет не о нас, а о тебе. — Рупперт поерзал обширным задом по подоконнику. — Попробую выразиться яснее: чего ты хочешь и что ты имеешь? Давай начнем плясать от этого. Кое-что мы о тебе разузнали, и потому могу сказать, что имеешь ты, парень, не очень сладкое прошлое и примерно такое же безрадостное будущее. Вот почему ты уже ничего не хочешь и сам в добровольном порядке вызвался внеочередником в ад. Сделаю небольшое признание: мы как раз нуждались в добровольцах и полагали, что ты нам подойдешь. Так что все случилось весьма кстати. Думаю, подойдем тебе и мы. В самом деле! Твоя жизнь стала тебе в тягость. Практически ты уже отказался от нее. Мы вмешались в самый последний момент и потому на спасенную жизнь вправе предъявить энные претензии.
— Право на мою жизнь?! — Виктора даже подбросило в кресле. — Да кто вас просил вмешиваться? Это было частным делом, касающимся одного меня! Подумать только! Чьи-то права на мою жизнь… Надо же! Да пошли вы к дьяволу со своими претензиями!
— Прекрасно понимаю тебя, парень, — Рупперт благодушно махнул рукой. — Но поверь мне, я знаю и другое: жизнь — штука переменчивая. Сегодня тебе плохо, а завтра может статься и так, что ты ужаснешься замысленному в прошлом. И в принципе это «завтра» сейчас в твоих руках. Как ты решишь, так и будет. Откажешься сотрудничать с нами — пожалуйста. Возвращайся в свою каморку и ломай голову над тем, как расплачиваться с кредиторами. Или доводи свое маленькое предприятие до конца. На этот раз тебе никто не помешает, могу дать свое слово.