Вечная Любовь

"Посмотри, подруга, эльф твой 
Улетел! 
Посмотри, как быстролетны 
Времена! 
Так смеется злая маска, 
К маске скромной обратясь... 
Темный рыцарь вкруг девицы 
Заплетает вязь". 
А это рисунки твоей рукой: вот древний замок в горах, вот олень бьет копытом на скале, вот светятся окна домика зимней ночью... Ты что-то рисовала почти всю жизнь, но людей на твоих рисунках не было никогда. И лишь теперь понятно почему... 
Подпись на обложке внутри альбома: Света Мещерская. Ставшая потом Светланой Андреевной Орловой. 
Ты часто рассказывала, как мечтала в детстве стать пианисткой. Но мечта не сбылась: голод, бедность, потом война. А твой отец, мой дед, "строил город на Дальнем Востоке", вы жили вдвоем на бабушкины продуктовые карточки, вам просто не на что было купить пианино, "классово чуждым"... А потом - майор Орлов. Но было, видимо, уже поздно. 
Остались и твои фотографии, где ты улыбаешься олеандру в твоих руках, или грустишь на морском берегу в летящих брызгах, или смотришь на прибой со скал. 
Остались и твои любимые книги: "Красное и черное" Стендаля, "Эдинбургская темница" Вальтера Скотта, "Когда спящий проснется" Герберта Уэллса... Словно ты никогда и не хотела жить никакой реальной жизнью, и - ушла в свой Иллюзион, скрылась в мир своих мечтаний, в мир рыцарской романтики и безбрежной фантазии. Видимо, ты была бы рада заснуть летаргическим сном на двести лет, как герой Уэллса, чтобы проснуться в совсем другом мире, Прекрасном Новом Мире, где все друг друга любят и понимают... 
Ты была всегда одинокой, потому что не хотела стать хищницей, чтобы жить, отнимая что-то у других. А своих жизненных сил у тебя было мало. 
Давным-давно шел тот ночной дождь, где ты еще несла меня на руках и молча глотала слезы. Дождь не останавливался. 
Ты медленно шла под освещенными окнами новых панельных домов, и из чьих-то окон доносилась печальная мелодия: 
"- Поздние рассветы прозрачны на зависть, в сумрачном лесу пожелтела трава. Сонною рукой я к словам прикасаюсь, слышу, как смеются и плачут слова..." 
Микрорайон, где мы жили, был еще новостройкой, трамваи останавливались где-то далеко, и тебе приходилось очень долго идти по узенькому тротуару мимо луж. Вся твоя растерянность, вся твоя беспомощность передавались мне, и лишь мимо луж. Вся твоя растерянность, вся твоя беспомощность передавались мне, и лишь одна фраза вдруг прорвалась у тебя: 
"- Все люди - враги друг другу, мой мальчик... Они не умеют любить и не хотят. Не верь никогда и никому..." 
Никогда... 
Было очень много таких "никогда". И пока ты была жива, твои "никогда" взрывались во мне детскими обидами... Потом и все эти обиды покрылись пылью времени, словно руины дворцов и храмов в забытой пустыне... Как же это было глупо - обижаться на тебя, не зная о тебе ничего... Лишь сегодня и ясно, чего тебе это стоило - хранить столько лет все эти тайны. 
Прости меня. Я не знал. 
Ты никогда и не рассказывала мне о своих отношениях с другими людьми. Для этого у тебя была бабушка, мне же надо было учиться всё понимать лишь одной своей интуицией, и, может быть, это было к лучшему? Не могла же ты мне рассказать о том, что открылось лишь сегодня... 
Тот долгий ночной дождь всё тянулся и тянулся, и тогда никто еще не рассказывал о сорока годах скитания по пустыне, и мелодия, словно падая с неба и раскачиваясь на неверных воздушных потоках, снова долетала сквозь дождь, сквозь мокрые листья только что посаженных тополей: 
"- Может быть, они надо мною смеются, может быть, они голосят над тобой. Холодно звучат, просто так не поются, прячут в глубине и надежду, и боль..." 
Потом эти тополя почему-то будут казаться растущими уже из прошлого века, из прошлых веков. 
Казалось, будто бы певица тоже так же бесконечно идет где-то под ночным дождем среди чужого, бесконечно чужого ей города, населенного чужими людьми, которым никогда ничего не объяснишь и не расскажешь, и было в ее поющем голосе столько скрытых горячих слез, едва сдержанных, из последних сил души сжатых в сердце, слез отчаяния, что текли по лицам каких-то людей, смотревших в небо под воющий гул самолетов, и старый телевизор каждый вечер показывал этих людей, и повторял какое-то далекое непонятное слово "Вьетнам", "Вьетнам", и казалось, этот ночной дождь не кончится уже никогда, и ты будешь нести меня на руках над лужами и глиной уже вечно, и ночь тоже никогда не кончится. 
Мелодия долго плыла и плыла под этим дождем, словно дождь наполнял музыку собой, и она не могла прекратиться, пока не остановится и он: 
"- Медленна и призрачна снежная вата. Где-то за горами укрылась весна. Ты не говори, что слова виноваты. Это не они, это наша вина..." 
И вдруг стало как-то понятно трехлетнему детскому уму: эти взрослые люди, такие умные, такие добрые, почти всемогущие до сих пор, на самом деле тоже ничего не умеют, ничего не знают, ничего не могут - только идти под дождем и плакать после того, как обидели друг друга и не знают, что делать, и на самом деле они тоже такие же дети, только с большими телами и своими печальными тайнами, и все они оказались как-то вдруг брошенными своими отцами и матерями, и никто никого не может найти, и никто не знает, где искать, и никто не может понять, почему вдруг все друг друга разлюбили, и куда исчезла любовь, и почему исчез первый космонавт, ведь он стал бессмертным и долетел до Луны, и все стали думать, что теперь и они тоже станут бессмертными и вечно счастливыми и молодыми, но он вдруг куда-то исчез с Земли, и вся планета его искала, и нигде найти не могли, и тогда все вдруг страшно испугались и поняли, что никогда им теперь не стать бессмертными и счастливыми, и всех их кто-то горько и зло обманул как детей, ни в чем совсем не виноватых, и вдруг они все поняли, что они тоже просто дети, взбунтовавшиеся когда-то против настоящих Старших и объявившие взрослыми самих себя, лишь бы не слушаться Старших, и тогда настоящие Старшие навсегда ушли с Земли и забрали с собой космонавта, а их всех оставили на Земле умирать навсегда, и тогда все они горько заплакали, и настал бесконечный дождь и бесконечная ночь, и теперь все будут плакать уже всегда, пока не умрут, и тогда на земле никого не останется и больше не будет... 
И вдруг стало видно, как по твоему лицу поползли морщины, и глаза стали тусклыми. 
"Опустела без тебя Земля... Как мне несколько часов прожить?.." - снова плыла долгая мелодия печального женского голоса сквозь бесконечный дождь в темноте. 
Прошло несколько лет, и ты действительно умерла. 
Видимо, ты решила взять на себя весь груз этого знания, открывшегося мне лишь сегодня, и унести его с собой, унести с Земли, чтобы он не раздавил меня... Ведь жить с этим грузом нельзя. Кто-то же должен был бы расплатиться за это "строительство городов на Дальнем Востоке", и заплатить своей жизнью за те жизни. 
И ты решила заплатить своей, чтобы мне потом не пришлось платить своей... 
И как мне теперь вернуть этот долг тебе, навсегда ушедшей? 
Только одним - найти тех настоящих Старших, умевших все и знавших все. 
Ты оставила меня здесь, на Земле, искать тех настоящих Старших, ушедших с Земли. 
А они оставили нам в память о себе каменного Сфинкса, глядящего в даль пустыни... 
Наверное, ты думала, это они - гении Суперстены, ведь ты всю жизнь любила их, верила им и мне успела передать это доверие, эту любовь в те недолгие годы, что прожила на Земле рядом со мной. 
И вот эта Стена рухнула, и за ней вскрылась тьма и пустота. 
Только Сфинкс смотрит в эту пустыню. У него лицо женщины, крылья орла, тело тельца, лапы льва. И он знает: 
Все имеет свой смысл, но - не земной, не человеческий, не трехмерный. И жизнь измерять надо не датами "рождение - смерть", а чем-то другим... 
Что же я делал все эти годы после твоей смерти? 
Незаметно погружался в какой-то липкий гипноз, разлитый в воздухе этой страны, да и всего мира, жалкий гипноз сговора людей-детей, устроивших Праздник Непослушания, - ни за что не признаваться друг другу в провале всего этого их праздника и делать вид изо всех сил, будто праздник продолжается, и устраивать веселые фейерверки с запуском космических кораблей и присуждением всемирных кино-премий, премьерами спектаклей и песен, изобретениями и медицинскими препаратами, будто бы продлевающими их жизнь, о заведомом прекращении которой раньше или позже говорить было никак не допустимо, чтобы не нарушить Правила Игры, за что можно было бы попасть в желтый дом или на допрос к Надзирателям Правил.