Рассказ слепого
Дождик весенний,Как он тихо льется —Ни один цветок на вишнеИ не шелохнется!Эту песню она очень любила и готова была слушать сколько угодно раз. Она вообще, по-видимому, больше любила грустные, задушевные мелодии. Я часто пел ей:
Дождь покапал и прошел,Выпал – и растаял снег.Только я, томясь любовью,Слезы вечно лью…Или:
Милая, знаю, ты любишь меня – людям об этом не говори, только, любовь в тайне храня, меня не забудь, смотри!
Может быть, оттого, что песни эти были как-то созвучны тому, что таилось в моем собственном сердце, я пел их особенно выразительно, чувствуя, словно какая-то непонятная сила возникает из глубины моего существа, и как-то само собой получалось, что мелодия приобретала особую плавность и даже голос звучал по-другому, гораздо лучше, так что моя слушательница всегда бывала растрогана. Я и сам невольно увлекался собственным пением, и тяжесть, лежавшая на душе, улетучивалась сама собой. Вдобавок я придумал интересные мелодии для сямисэна, наигрывал их в паузах между куплетами, и песня становилась еще чувствительней. Не подумайте, что я хвастаюсь, но я первый придумал исполнять эти песни под аккомпанемент сямисэна. Я уже говорил вам, что в те времена пение обычно сопровождалось только ритмическим постукиванием в барабанчик.
* * *…Что-то я слишком разговорился о музыке. Добавлю только, что самыми счастливыми людьми на свете – я всегда считал тех, у кого от природы красивый голос и умение искусно исполнять песни. Взять, к примеру, господина Рютацу – ведь он был простым аптекарем из города Са-каи, но благодаря своему таланту удостоился внимания со стороны великого Хидэёси, его осыпали почестями, ему аккомпанировал сам вельможа Юсай. Конечно, Рютацу – выдающийся мастер, создатель собственного, оригинального стиля, в сравнении с ним я, можно сказать, ничто. Но если на протяжении десяти лет жизни в замке Киёсу я безотлучно находился при госпоже, сопровождал ее при любовании лунным сиянием или цветением сакуры и был взыскан многими ее милостями, так только благодаря тому, что хоть и плохо, но все-таки немножко умел музицировать. У разных людей разные мечты и стремления, не берусь судить, в чем каждый видит наибольшее счастье… Найдется, наверное, немало таких, которые жалеют меня за мое увечье… А для меня не было времени радостней и прекрасней, чем эти десять лет в замке Киёсу. Поэтому я ни в малой степени не завидую господину Рютацу. Я был гораздо счастливее его, когда пел для госпожи ее любимые песни или аккомпанировал ей, когда она играла на кото, смягчая звуком струн ее сердечную боль. Ее похвала была для меня во сто крат отраднее, чем одобрение самого великого Хидэёси! И как подумаю, что все это стало возможно только благодаря тому, что я родился слепым, так вплоть до сего дня еще ни единого разу не пожалел, что я калека…
* * *Знаете поговорку: «Небо внемлет мольбе даже малого муравья…» Жалкий слепой музыкант тоже способен хранить верность и преданность не хуже любого зрячего. Я всей душой стремился служить госпоже, хоть немного облегчить ее горе, утешить, развеселить и молился об этом богам и буддам. Может быть, по этой причине – нет, конечно, вряд ли только поэтому – она постепенно вновь воспрянула духом. Мало-помалу она стала опять такой же цветущей, как раньше, хотя одно время очень уж исхудала. Когда она прибыла в родной замок Киёсу, на спине у нее, между лопатками и верхними ребрами, образовались настоящие впадины, шея и плечи стали чуть ли не вдвое тоньше против прежнего, и она все продолжала худеть, так что во время массажа слезы невольно выступали у меня на глазах, но примерно на третий или четвертый год она с каждым месяцем стала набирать силы, а еще через два-три года сделалась прекраснее и полнее, чем даже в бытность свою в Одани, просто не верилось, что эта женщина – мать пятерых детей… Щеки опять округлились, худое, вытянутое лицо вновь обрело прежний безупречный овал. Прислужницы говорили, что когда на эти щеки падали две-три пряди выбившихся из прически волос, госпожа казалась такой прекрасной, что даже женщины не в силах были отвести глаз… Белизна была свойственна ей, разумеется, от природы, но после долгих лет, безвыходно проведенных в затененных покоях, кожа у нее стала ну буквально прозрачной, как снег в глубине ущелья, куда не заглядывает луч солнца; люди говорили, что в сумерки, когда, погруженная в думы, она сидела одна где-нибудь в полутьме, иной раз даже жуть пробирала при виде ее белоснежного лица… Мы, слепые, обладаем особой чуткостью, осязание помогает нам многое уловить, я знал, какая у нее белоснежная кожа, даже если б не слышал все эти толки. У многих женщин бывает светлая кожа, но у высокородной дамы белизна тела совсем особая… Госпожа уже приблизилась к тридцати годам, но, по мере того как она становилась старше, красота ее с каждым годом расцветала все ослепительней, лицо и фигура становились все более совершенными. Черные волосы, блестящие, как будто обрызганные росой, лицо, подобное цветку лотоса, гибкое тело, вновь обретшее прежние формы, – все в ней было прекрасно! Мягкие шелковые одежды ниспадали с плеч, как струи воды, она казалась даже более изящной и утонченной, чем в юные годы. И такая красавица обречена на раннее вдовство, в одиночестве проводит тоскливые ночи, и ничей взор не любуется ее ослепительной красотой! Говорят, что в горной глуши цветок благоухает сильнее, чем тот, что растет на равнине, в открытом поле… Не знаю, но думаю, что если бы кто-нибудь, а не только соловей, поющий весной в саду, или месяц, осенней ночью клонящийся к гребням гор, увидел бы ее облик в глубине покоев, занавешенных драгоценными тканями, так любой человек, пусть и не такой герой, как Хидэёси, загорелся бы жгучей страстью, но судьба, увы, распорядилась иначе…
* * *Так шла жизнь; казалось, для госпожи снова наступила пора цветения, но все же она, как видно, не забыла страданий и обид, пережитых в минувшие годы. Мне это достоверно известно, сейчас скажу почему; случилось это единственный раз и никогда больше не повторялось. Однажды, когда я растирал ей плечи и она, как обычно, беседовала со мной, я вдруг услышал совсем неожиданные слова. В тот день госпожа, казалось, сперва была на редкость в хорошем расположении духа, вспоминала время, когда жила в замке Одани, говорила о покойном муже, о разных событиях прошлого и, между прочим, рассказала, как много лет назад ее брат, князь Нобунага, впервые встретился с ее мужем в замке Саваяма. Это было вскоре после ее замужества, очевидно, в середине годов Эйроку – В мире сейчас неспокойно, – сказал на следующий день князь Нобунага. – Незачем зря тратить время на разъезды туда-сюда… Поэтому разрешите мне устроить ответный пир в вашу честь здесь, в вашем замке, хозяином буду я, а вы – моим гостем! – И он пригласил князя На-гамасу с отцом и там же, в замке Саваяма, потчевал их разными угощениями. Он подарил им на память от дома Ода меч работы Мунэёси, много золота, серебра, щедро одарил всех, вплоть до вассалов, а князь Нагамаса в ответ преподнес ему меч работы Канэмицу, переходивший из поколения в поколение в роду Асаи, а также свиток стихов Фудзивары Тэйка, воспевающих прославленные красотой пейзажи провинции Оми, и сверх того – коня чалой масти, хлопчатую вату, которой славится земля Оми, и много других подарков, а свите – новые мечи и кинжалы. Госпожа тоже специально приехала в Саваяму, чтобы встретиться с братом, которого давно не видала.