Кысь

Вот точно, Бенедикт так и знал, большой он по бабскому делу ходок, Федор Кузьмич, слава ему. На работе бабы сидят предовольные: никто им слова худого не скажет, не пнет, ни тебе заушин, ни затрещин, всякий проздравляет. Варвара Лукинишна на шейку-то бусы надела. Оленька вся в лентах. Даже Ксеня-сирота какой-то кружавчик из суровых ниток навертела и на темечко пришпилила. Такие все раскрасавицы, – хоть сейчас портки долой да шутки с ними шути.
А еще что придумали: вербных веток нарвали да в горшок с водой вторнули; в избе тепло, листики-то и распустись. Может, оно и своеволие, а только ихний день, и все тут. И Шакал Демьянычу на стол тоже горшок с ветками поставили было, да только он его сбросил на пол: ничего в Указе про вербу не указано.
Шакал Демьяныч Указы все наизусть знает и любит. Даже старые, с незапамятных времен: вот, скажем, чтоб выходной был в воскресенье. Все и так знают, что воскресенье – это воскресенье, ни один голубчик нипочем работать не будет, хоть его режь. Казалось бы: чего ж тут указывать, бересту тратить? Не-ет, это вот подход негосударственный.
А государственный подход – это чтоб строго-настрого указать, чтоб выходной ни Боже мой не в субботу случался, ни Боже мой не в пятницу, ни Боже мой не в четверг, ни Боже мой не в среду, ни Боже мой не во вторник, ни Боже мой не в понедельник. Так укажут, – и так и будет, потому как на то и государство, его же сила и слава и власть земная, во веки веков, аминь.
Шакал Демьяныча никто особенно не любит. Да и кто мурзу любить может? Разве что баба его, ну, детушки малые, а так никто. А не для того он и предназначен, мурза, чтоб его любить. А он для того предназначен, чтоб порядок был. Списки работников наблюдать. Чернила выдавать. Бересту. Вычеты за прогулы, за пьянство, али пороть кого – вот для чего. А без мурзы нельзя, без мурзы мы все перепутаем.
Ну вот, к примеру. По-простому ежели рассуждать. Майский Выходной, – он случается в мае, а стало быть Октябрьский Выходной – в октябре? Ан и нет! Октябрьский Выходной – в ноябре! Не будь мурзы, слышь, все бы голубчики, весь Федор-Кузьмичск так бы пьяные и провалялись весь октябрь-то месяц!
А многие дивятся: отчего бы это Октябрьский Выходной, – да в ноябре? А опять-таки, подход у них негосударственный! А потому он в ноябре, что в октябре погода обычно хорошая, ни снега, ничего. Воздух такой крепкий, палым листом пахнет, солнышко долго светит, небо, чать, голубое. Голубчики, кто ходячий, сами, без Указа, на улицу выходят, – кто за ржавью отправился, кто хворосту из лесу принесть, кто последнюю репу выкапывать. Красота! Ясность в природе.
А в ноябре как зарядят дожди, как зарядят, как зарядят, – и-и-и-и-и-и! – мутно так между небом и землей, и на душе мутно! Крыша течет, если худая; холодом, сыростью в пазы дует. Заткнешь окно тряпицей, к печи поближе притулишься, а не то на лежанке дремлешь, и плачется что-то, все плачется! Прошло лето красное, не воротишь, – словно бы сама жизнь прошла, развеялась радость пылью дорожной! Отворотишь от окна тряпицу, глянуть, – а на улице никогошеньки, ничегошеньки, только дождь крутит да в лужи бьет. Да тучи рваные. Голубчики, даже из самых глупых, в такую погоду нипочем из дому по своей воле носа не высунут.
Вот в такой день, когда все тута, все по домам, никуда не разбрелись, никого ни в лесу, ни в поле не позабыли, – в такой день и назначают Октябрьский Выходной. Всем голубчикам, и здоровым, и увечным, велено из дома выходить на главную площадь, где дозорная башня, и по шестеро в ряд, с песнями, пройтиться. А с дозорной башни мурзы будут на голубчиков глядеть и всех их по головам пересчитывать. Потому что надо ж знать, сколько у нас народу, и сколько бляшек нарезать для уплаты, и сколько добра в Складской День выдавать, и скольких можно на дорожные работы привлечь, если не увечные, и все такое. И народная мудрость тоже говорит: цыплят по осени считают. А когда всех пересчитают, то, конечно, можно по домам, пей-гуляй, веселись, что хочешь делай, но в меру. Это вот и есть подход государственный.
А в какой точно день Октябрьский Выходной назначить, – это уж начальство думает, на то оно и начальство. Они в терему сидят, на небо смотрят, за погодой наблюдают, про себя рассуждают: вчера, думают, было, вроде, рано, а завтра – кто его знает, может, и поздно, а сегодня, думают, в аккурат тот самый день. Гнать всех на пересчет.
Эти все дела Шакал и знает, такая ему должность.
Ознакомил Бенедикта с Указом:
– Извольте проздравлять.
Бенедикт выучил проздравление: прочел, еще прочел; в потолок глядя, повторил; потом по бересте проверил, потом глаза зажмурил и еще раз прошептал, чтоб уж накрепко. Варваре Лукинишне все вежливо сказал:
– Желаю вам Жена и Мать и Бабушка и Племянница или другая какая Пигалица малая счастья в жизне успехов в работе мирного неба над головой.
Васюк Ушастый локти растопырил и из своего угла тревожно слушал: все ли правильно Бенедикт говорит, все ли по Указу.
Варвара Лукинишна вся красная стала: приятно ей такие слова слышать.
– Ах, милый, спасибо. А вот приходите ко мне сегодня вечером: у меня суп сварен.
– Сегодня-то? Не знаю…
– Орешки остались… Мышь запеку.
– Уж я и не знаю…
– Мышь – свежайшая.
Бенедикт колебался.
– Приходите… Я вам кое-что покажу… по секрету.
Вот какая баба настырная. Она и в сарафане страшна, а если одежу скинет да секрет показывать будет, так оно, небось, и вовсе: шапку хвать да и в двери? Но, конешно, оно заманчиво… Мало ли…
– Право, заходите… Об искусстве поговорим… Я знаю, вы способны тонко чувствовать… У вас, мне кажется, огромный потенциал.
Потупила свой глазик единственный. О, какая… Бенедикт даже вспотел. Какие разговоры волнующие… Прямо на работе…
– Да уж не маленький… Жалоб не поступало… Все чувствую тонко… А вы откуда знаете?.. Какой у меня пуденциал?
– Ну… этого же не скроешь…
– Сболтнул кто?
– Да, мы часто о вас говорим… в своем кругу, знаете… высказываем мнения… Все согласны: у вас прекрасное развитие…
– О?!..
– Да… От вас можно многого ожидать.
– Хм… Что за круг-то у вас?
– Свои люди… близкие. Вы с некоторыми знакомы.
Так он и думал. Бабы!.. Сядут в кружок да давай разговоры разговаривать про свои бабские дела. Кто, да с кем, да когда. И Бенедикта обсуждали! Хвалили!..
– …открываем друг другу свои маленькие секреты, – шептала Варвара Лукинишна. – Делимся. ?!?! Эка! Вон как у них заведено! Понятно… что ж… люди одинокие…
– Много вас там? В кругу-то?
– О, небольшая группа, человек шесть… Нечасто удается собраться, но общение очень интенсивное, тесное…
– Вшестером-то, конечно, тесно… это вы на полу али как?
– Зачем, кто где…
– Как же вы тогда…
– Как размещаемся? Ну, конечно, избушка у меня миниатюрная, слов нет, это правда. Когда все соберутся, поверите ли, иногда буквально на головах друг у друга сидим!
– Ага… Я приду, – быстро сказал Бенедикт. – Приду, ждите.
Так!.. Срочно надо баньку растопить, помыться, потом ржави жбан прихватить, – не с пустыми же руками в дом, – потом… потом видно будет. Ой, что будет!.. Сейчас всех проздравить – и домой; Шакал ничего не скажет, – указано: работать спустя рукава. Бенедикт откланялся Ксене-сироте:
– Желаю вам Жена и Мать и Бабушка и Племянница или другая какая Пигалица малая счастья в жизне успехов в работе мирного неба над головой.
Обрадовалась.
– Уж сколько раз сегодня слышу, а все приятно! Вот бы каждый день так!
Шакал на нее из своего угла покосился: своеволие выражает. А сказать-то и нечего: сегодня велено только проздравлять, а не обижать, нечего. Завтра ей врежет, надо думать.
– Приходите вечерком на мои оладьи.
– Занят.
– Ах, как жалко. Оладьи у меня такие пышные!
– Не сомневаюсь.
И эта туда же: намекает. Оладьи у нее, вишь, пышные!.. А что если и туда и сюда?.. В два конца обернуться?.. А Оленька со своего тубарета посматривает… Надо Оленьку проздравить. С другими-то разговор легко шел, а с Оленькой как-то боязно стало: оробел, коленки ослабели. Подсел к Оленьке, пробормотал: