Белый отель

Фогель, стоявший покачиваясь рядом с Болотниковым-Лесковым в одной из ближайших групп новых постояльцев, был сильно пьян. Он громко говорил, что все могло обернуться куда хуже – среди жертв было полно жидов. Он имел в виду мадам Коттен и молодых голландцев.
В присутствии старой голландской четы и больной молодой женщины это замечание прозвучало более чем оскорбительно. Все разом умолкли. Русский, очень смущенный, увел Фогеля прочь. Вернувшись, он извинился перед евреями, слышавшими слова Фогеля. Это непростительно, сказал он; но надо быть милосердными и не забывать о том, что Фогелю от произошедших в отеле несчастий досталось больше всех: при наводнении он потерял кузину, при пожаре – возлюбленную, при сходе лавины – сестру. Кроме того, он – Болотников-Лесков – и Фогель сами спаслись буквально чудом, так как отправились на подъемник впереди основной группы, собираясь покататься на лыжах, но из-за неустойчивой погоды в последнюю минуту передумали. Они сами вполне могли упасть и разбиться.
Так что, может быть, Фогеля можно извинить за то, что он напился и позволил себе горячечные высказывания. Хотя – он должен сказать об этом прямо – Фогель отнюдь не самый легкий в общении человек и при более благоприятных обстоятельствах.
Один из вновь приехавших, врач-бельгиец, спросил, не может ли лопнувший трос являться актом политического терроризма. Болотников-Лесков сказал, что это вполне вероятно. Если так, то он это осуждает; хотя, по его мнению, подобные акты отчаяния неизбежно будут повторяться, пока в мире будет существовать несправедливость и насилие над людьми.
Новым постояльцам стало не по себе от разговоров о терроризме и насилии, и беседа на террасе постепенно обратилась к более приятным вещам – например, к тому, каковы их шансы на то, что завтра будет твердый наст и безветрие.
Молодые любовники ушли и легли в постель, где их не беспокоило что-либо более зловещее, нежели слабые, но частые телефонные звонки, раздававшиеся в глубине отеля. Почти все из звонивших хотели заказать себе номер – белый отель был на редкость популярен, и, будь то зима или лето, заказов было больше, чем свободных номеров. Если смотреть только с этой точки зрения, катастрофы, случившиеся в последние несколько дней, были ниспосланы свыше; но даже этот необычайно быстрый товарооборот не мог угнаться за спросом, и многим приходилось отказывать. Персонал отеля творил чудеса, стараясь разместить как можно больше желающих. В тот самый день, когда погибла мадам Коттен, молодые любовники слышали, как в соседнюю дверь вносят раскладушку – так нашлась комната для молодой супружеской пары и их ребенка.
Нашлось место и для другой молодой четы, ребенок у которой должен был вот-вот появиться. Номера как такового не было, но женщина так рыдала, была настолько безутешной, что в конце концов для них освободили багажную комнату. Ночью любовники проснулись от криков роженицы, после чего слышали, как неутомимый персонал сновал с полотенцами, горячей водой и другими необходимыми принадлежностями родовспоможения.
Эта ночь опять была морозной и снежной, и просто счастье, что для бедной молодой женщины удалось найти кров. Хотя с их стороны было крайне глупо приезжать, не забронировав заранее номер, на таком позднем сроке беременности.
К чести переутомленных работников отеля, никто из них не роптал. Они были просто восхитительны – эта мысль, по-разному выраженная, вновь и вновь повторялась в книге отзывов: «Прекрасное питание и никаких недоразумений. До встречи в следующем году»; «Здесь все наилучшего качества. Нас обслуживали, словно членов королевской семьи»; «Благодарим за прием. Отличный сервис и размещение. Обязательно приедем снова»; «Получил сполна за свои деньги»; «Нигде нет ничего подобного. Наслаждалась каждой минутой».
Весь штат отеля, от чистильщика обуви до управляющего, в свободное время помогал ремонтировать крыло, поврежденное пожаром, чтобы поскорее можно было сдавать все комнаты. Даже шеф-повар, дородный, сияющий улыбкой шеф-повар принял участие в ремонте – и весьма примечательное: однажды любовники услышали, что кто-то скребется в окно, и, повернувшись, увидели, что к ним, лучась улыбкой, заглядывает веселый шеф-повар, держа в руке малярную кисть. Молодой человек овладевал ею сзади, и она, порозовев от стыда, попыталась сделать вид, что встала на колени, чтобы помолиться. Но они уже зашли настолько далеко, а он так весело им подмигнул, что они решили: не будет большой беды в том, чтобы позвать его и пригласить присоединиться. И надо сказать, что он оказался способным не только на приготовление бифштексов, – закрыв глаза и зарывшись лицом в подушку, она не могла бы сказать, кто из них сейчас в ней, было одинаково вкусно, нежно и сочно. Она была счастлива, что часть ее тела отдана кому-то другому. Весь дух белого отеля восставал против эгоизма.
Порой она чувствовала себя стесненной, связанной, но если предлагала выйти из номера, он опять заключал ее в объятия и говорил, что у них слишком мало времени. Грустно было не видеть снаружи знакомого пекаря, закидывающего свои сети посреди озера. Сына пекаря, запускающего воздушного змея. Старого священника, читающего в шезлонге. Мадам Коттен, смеющуюся чему-то вместе с нахальным молодым официантом. Но между горными вершинами парили лебеди, то скользя вниз, к озеру, то взмывая ввысь. Их перья были настолько белы, что ослепительные вершины казались по сравнению с ними серыми.
 
ЧАСТЬ 3
фрау аннa г.
Осенью 1919 года один из моих знакомых врачей попросил меня обследовать молодую женщину, которая на протяжении последних четырех лет страдала от сильных болей в левой груди и области таза, а также от хронического расстройства дыхания. Изложив свою просьбу, он добавил, что, по его мнению, это случай истерии, хотя определенные указания на обратное побудили его очень тщательно обследовать ее на предмет возможности какого-либо органического заболевания. Молодая женщина была замужем, но жила отдельно от мужа, в доме своей тети. Многообещающую музыкальную карьеру нашей пациентки прервала болезнь.
Первый мой осмотр этой молодой женщины двадцати девяти лет от роду не помог добиться большого успеха в понимании ее случая, а также не выявил ни единого признака ее внутренней живости, которой, как меня заверили, она обладала. Ее лицо, наиболее выразительной чертой которого были глаза, носило на себе печать жестокого физического страдания; однако случались мгновения, когда на нем ничего не отражалось, и тогда оно напоминало мне лица тех, кто стал жертвой военной травмы, – обследовать их было моей печальной обязанностью. Из-за ее хриплого и быстрого дыхания мне часто бывало трудно расслышать, что она говорит. Вследствие испытываемых ею болей она ходила неуклюжей походкой, перегибаясь в талии, и к тому же отличалась крайней худобой, даже по меркам того злосчастного года, когда мало у кого в Вене имелось достаточно пропитания. Я заподозрил у нее, в довершение всех ее бед, anorexia nervosa 6. Она говорила, что самая мысль о еде делает ее больной и она живет на апельсинах и воде.
Обследовав ее, я понял, почему мой коллега не захотел отказаться от поиска органического субстрата ее симптомов. Я был поражен определенностью, с какой моя пациентка описывала характер своих болей: такого рода ответов мы привыкли ожидать от пациента, страдающего от органического заболевания – если только он вдобавок не неврастеник. Истерик склонен описывать свою боль неопределенно и отзывается на стимуляцию болезненной области скорее выражением удовольствия, нежели страдания. Фрау Анна, напротив, спокойно и точно указывала, что у нее болит: левая грудь и левый яичник; она вздрагивала и отклонялась при осмотре.
Сама она была убеждена, что ее симптомы носят органический характер, и была разочарована тем, что я не мог установить их причину и вылечить ее. Моя собственная растущая убежденность в том, что я, несмотря на видимость обратного, имею дело с истерией, укрепилась, когда она призналась, что страдает также и галлюцинациями беспорядочного и пугающего характера. Она боялась рассказывать об этих «бурях в голове», так как ей казалось, что это равносильно признанию в том, что она сумасшедшая и должна быть изолирована от общества. Я сумел уверить ее в том, что галлюцинации, равно как боли и затрудненное дыхание, ни в коей мере не являются признаком слабоумия; что, учитывая непокорную природу реальности, даже самый здоровый разум может стать жертвой истерических симптомов. После этого она стала держаться немного раскрепощеннее и рассказала мне кое-что об истории своей болезни и о своей жизни вообще.