Другой

— Игру.
Пора спать, детка, сказала она ему, ага, ответил он, а Холланд еще гуляет. Pajalsta, pajalsta, хоть разочек! Его «пожалуйста» было таким искренним, улыбка обезоруживающей, она не могла разбить его сердце. Глубоко вздохнув, она кивнула на мигающих светлячков. Ну ладно, посмотри туда. Скажи мне, на что это похоже. Что они чувствуют? Поворачивая золотое колечко на пальце, она ждала, пока он сосредоточится.
Светлячки. Светящиеся жучки. На что они похожи? Крохотные вспышки, яркие семена, рассеянные в темноте. Так они выглядят. Но какими они себя ощущают? Холодные зеленые звезды, удаленные на несколько световых лет, их свет производится слоями специализированных клеток. Крохотные неоновые точки. Нет — неон холоден. Тепло, еще теплее. Огненные мушки, горячие искры, раздуваемые ночным ветром. Да, только так, теперь он стал ближе к ним. Огонь! В верхушках вязов паутина веточек ловила лунные лучи, отбрасывая узоры, присыпанные золотой пыльцой, рассеянной в ночной дымке. Там! И там! Светящиеся точки вспыхивали, поджигая ночь, танцуя, поднимались вверх и пеплом падали вниз, будто черный снег, выжженный в золотом огне, ввинчивались, мертвые, в ночное небо... мертвые... и ужасные...
Он дрожал, гусиная кожа выступила на покрытых рыжеватым пушком руках. Он растирал кожу, смеясь.
— Гадство, это какой-то ворон прилетел на мою могилу! — Он поднялся со ступеньки. — Ну, уже пора слушать «Для полуночников». Хочешь послушать? Нет? Ладно. Я отнесу шитье в твою комнату?
Она молча кивнула, и он осторожно собрал работу с ее колен и сложил в корзинку. Потом поцеловал ее, и затянутая сеткой дверь хлопнула за ним, когда он, нагруженный корзинкой и куклой-лампой, вошел внутрь, а она осталась сидеть в кресле, легко раскачиваясь и чувствуя, как в теплой ночи вокруг нее сгущается холод и в то же время ужас охватывает ее мозг — так осторожно, так вкрадчиво и незаметно, что она застигнута им врасплох.
* * *
Нильс поднялся в комнату Торри и Райдера и подарил сестре куклу-лампу, затем вернулся в коридор, где оставил Адину корзинку с шитьем под охраной стойки перил. Он прошел вдоль галереи и открыл дверь. У комнаты был строгий, чистый вид. Кроме комода, кресла с высокой спинкой возле лампы, железной кровати, выкрашенной белой краской, как та, на которой она спала в России, да половичков на полу, связанных ею самою, — кроме этого в комнате ничего не было. На одной стене висела простая маленькая иконка в золотом окладе. Немного узнаешь об Аде, увидев ее комнату. На комоде лежала большая книга с картинками, старые гравюры из Библии и другой мировой литературы, — книга, страницы которой они с Холландом постигли всем сердцем. «Иллюстрации Доре». Он открыл книгу и посмотрел на надпись с внутренней стороны переплета. Ада-Катерина Ведрина. Балтимора. Мэриленд, 1894.  Легкий аромат исходил от страниц: она сушила в книге цветы. Он закрыл обложку и, мягко притворив за собой дверь, вышел в холл и оттуда в заднее крыло, в свою комнату. Он не хотел пропустить начало передачи «Для полуночников».
Наушники детекторного приемника лежали на кровати Холланда. Он надел их, лег на покрывало, включил в сеть и стал слушать. На этот раз пьеса оказалась не очень, интересной, и он развлекался тем, что разглядывал лицо, которое постепенно образовывалось из пятен сырости на потолке: два глаза, нос, губы. Знакомое лицо. Но чье? Чье?
Гадство, какая дурацкая программа! Когда она кончилась, он зевнул, снял наушники и открыл окно, выходящее на юг. Вдоль дороги стояли ели, черно-зеленые на фоне неба, они казались пантеоном бородатых богов: Вотан, Фарниф, Тор — их руки вытягивались, махали, тянулись к нему на ветру. Золота, золота — вот чего они требовали, золота Нибелунгов, золота Перри. Время от времени небо живописно окрашивалось фейерверком, вспыхивающим вдали за деревьями. Насос отбрасывал тень часового на дорогу возле колодца, куски гравия блестели, облитые белым, в то время как восковой горбун луны карабкался в небо. Доносились свистки, струйка дыма поднималась над темными верхушками деревьев, там паровоз тянул состав грузовых вагонов по рельсам. Ту-ту-тууу — он проходит мимо «Розового камня», завода фруктовых вод на Соборной улице, — одинокий звук, думал Нильс, но не такой одинокий, как стук, бряцанье, лязг трамвая, уходящего в Тенистые Холмы. Самый одинокий звук в мире...
Когда гудок паровоза умер вдали на севере, родился звон трамвая с юга, Вавилонский экспресс, тянущий прицеп от парома Талькотта. Можно проверять часы по этому трамваю, говорил папа: он всегда опаздывает на пять минут. Все больше и больше становится его силуэт, салон ярко освещен, пассажиров нет, одинокий кондуктор, погруженный в мысли — о жене? о доме? об ужине? — ноги широко расставлены для баланса, трамвай летит, раскачиваясь на рельсах.
Динь-динь-динь. 
Вот он идет, на пять минут позже, разумеется, — Нильс глянул на часы, — экспресс до Тенистых Холмов, по дороге на Вавилон. Конечная остановка. Он слышал звон колокольчика — динь-динь-динь, — когда трамвай прогремел мимо дома.
Он мечтал сесть на старый экспресс до Тенистых Холмов и, сидя в плетеном кресле, проделать весь путь до Вавилона, до конца линии. Тенистые Холмы? О, это просто название такое, ответила Винни, когда он спросил ее об этом. Просто... просто место, вот и все. Нет, холмы на самом деле вовсе не тенистые. Да, ее родители живут как раз по пути туда, и Дженни, ее сестра, тоже; отец работает в трамвайном депо смазчиком. Но правда ли то, что рассказывал Холланд? Вавилон — это легендарное место, если верить ему. Столица, настоящее Эльдорадо, с роскошным дворцом — огромные пролеты лестниц, бронзовые ворота, башни, знамена, развевающиеся на остроконечных шпилях. Винни рассмеялась и покачала головой. Чушь. Там нет ничего похожего на твой Вавилон. Там просто старое здание из красного кирпича, сказала она, с железными воротами и ступенями, ведущими наверх, ужасно крутыми, — скорее крепость, чем дворец.
Динь-динь-динь  — издалека уже...
Но Нильс хотел увидеть сам. Иногда, когда чувство одиночества охватывало его, когда он помимо своей воли стремился куда-то, сам не зная — куда, он вдруг испытывал ностальгию по Тенистым Холмам, месту, где никогда не был. Смешно — как можно испытывать ностальгию по месту, где не бывал? Вавилон — конец пути. Холланд никогда не рассказывал ничего, только хмыкал и пел свои дурацкие куплеты: