Налегке

Мы бодро катили вперед и вскоре на самой вершине (хотя, в сущности, мы уже ехали по самой вершине не меньше получаса) мы увидели истоки двух ручейков, расходившихся в разные стороны. По словам кондуктора, один из них именно отсюда на наших глазах пускался в путь на запад к Калифорнийскому заливу и Тихому океану, через сотни и даже тысячи миль безлюдной пустыни. А другой, покинув снежные вершины своей родины, отправлялся в такой же дальний путь на восток, и мы знали, что еще долго после того, как мы забудем эту немудреную речушку, она все так же терпеливо будет пробираться по горным склонам, по дну ущелий и порогам Йеллоустона, а потом примкнет к широкой Миссури и потечет по неведомым равнинам, по пустынным просторам и непроходимым дебрям; и совершит долгое хлопотливое путешествие среди коряг, обломков и наносов, и вольется в Миссисипи, омоет пристани Сент-Луиса, и двинется дальше по песчаным отмелям и каменистым рукавам, потом минует бесчисленные полноводные излучины, огороженные девственными лесами, потом, извиваясь, проскользнет скрытыми протоками и тайными переходами среди лесистых островов, потом — опять цепочки излучин, но окаймленных не хмурыми лесами, а широкими лентами сахарного тростника, потом — новый Орлеан и снова излучины; и наконец, после двухмесячных странствий, полных ежедневных и еженощных хлопот, препятствий, тревог и приключений, избежав гибели, которой грозили ей испарение, пересохшие глотки и водокачки, она оставит позади Мексиканский залив и найдет покой в лоне тропического моря, и никогда больше не увидит родных снежных вершин, и никогда не вспомнит о них.
Я сорвал листок с дерева, зафрахтовал его, нагрузил мысленным посланием к друзьям на родине и бросил в воду. Но я не удосужился наклеить марку, и где-то его задержали впредь до оплаты почтовых сборов.
Мы обогнали поезд переселенцев, состоявший из многих фургонов, многих усталых людей и многих понурых овец и коров. В насквозь пропыленном всаднике, возглавлявшем партию, я узнал Джона ***. Во всем мире не было человека, которого я меньше ожидал бы встретить здесь, на самой вышке Скалистых гор, в тысячах миль от дома. Мы вместе учились в школе и несколько лет были закадычными друзьями. Но одна моя мальчишеская выходка расстроила нашу дружбу, и она уже больше не возобновлялась. А выходка моя состояла в следующем. Я частенько заглядывал к одному редактору, кабинет которого находился на третьем этаже, окнами на улицу. Как-то раз этот редактор дал мне арбуз, и я приготовился тут же съесть его; но, случайно выглянув в окно, увидел Джона; он стоял под самым окном, и я почувствовал непреодолимое желание бросить арбуз ему на голову, что я мигом и сделал. Проиграл на этом я, потому что арбуз погиб, а Джон не простил мне этой шалости; мы прервали всякие отношения и разошлись, казалось, навсегда, — и вдруг теперь опять встретились при столь необычных обстоятельствах.
Мы одновременно узнали друг друга и обменялись горячим рукопожатием, словно никогда между нами не наступало охлаждения, и ни он, ни я даже намеком не коснулись прошлого. Все обиды были похоронены, и уж одной встречи знакомого лица в этом глухом уголке мира, так далеко от дома, оказалось достаточно, чтобы мы, забыв о недоразумениях, вспомнили только хорошее и, расставаясь, от души пожелали друг другу всех и всяческих благ.
Много утомительных часов подряд взбирались мы по бесконечным уступам Скалистых гор — теперь мы начали спуск. И, надо сказать, спускались мы стремительно. Оставив позади снежные горы Уинд-Ривер и горный массив Юинта, мы мчались дальше по живописнейшей местности, но иногда по обочинам дороги тянулись длинные ряды побелевших костей — скелеты мулов и волов — памятники тех времен, когда началось безудержное движение на Запад, а там и сям вбитая в землю доска или кучка камней отмечала место упокоения более драгоценных останков. Какие одинокие могилы! Могилы в пустынном краю, отданном во власть койотам и воронам, — а что это как не синонимы запустения и тоски одиночества? В туманные, ненастные ночи эти разбросанные вдоль дороги кости излучали бледный зловещий свет, и казалось, что темная пустыня испещрена едва видимыми лунными бликами. Это светился фосфор, содержащийся в костях. И, вопреки всем научным объяснениям, дрожь охватывала каждого, кому случалось видеть этот призрачный свет, зная, что источник его — истлевающий череп.
В полночь пошел дождь — в жизни я не видел такого ливня; по правде говоря, я и его-то не видел, потому что было слишком темно. Мы опустили шторки и даже завесили окна своей одеждой, но тем не менее карету заливало. Спасения не было. Если один из нас вытаскивал ноги из лужи, он подставлял туловище под ливень, а если отодвигал туловище, то вода хлестала его еще по какому-нибудь месту. Если он выбирался из-под насквозь промокшего одеяла и садился в постели, вода текла ему за воротник. Карета наша блуждала по долине, пересеченной глубокими оврагами, ибо кучер не видел ни зги и не мог держаться дороги, а ветер так бушевал, что удержать мулов на месте было невозможно. Как только немного поутихло, кондуктор отправился с фонарем искать дорогу и первым делом бухнулся в овраг глубиной около четырнадцати футов, а фонарь метеором полетел за ним вслед. Затем со дна оврага послышался предостерегающий крик:
— Не подходи!
На что кучер, заглядывая через край пропасти, в которой исчез кондуктор, ответил с обидой в голосе:
— Дурак я, что ли?
Прошло больше часа, прежде чем кондуктор нашел дорогу, и это очень ясно показало нам, как основательно мы заблудились и как рискованно было наше ночное путешествие. Кондуктор два раза видел следы наших колес в таких местах, где мы просто чудом избежали опасности. Я непрестанно радуюсь, что нас не убило в ту ночь. Не знаю почему, но радуюсь.
Утром, на десятый день пути, переправляясь через Грин-Ривер — красивую, широкую, прозрачную реку, — мы застряли, и нам пришлось ждать, пока в нашу карету впрягали еще мулов, чтобы вывезти нас на крутой берег, а вода стояла чуть выше тюков с почтой, на которых мы спали. Но вода оказалась приятная — ни теплая, ни холодная; кроме того, промокнуть мы уже не могли — на нас и так сухой нитки не было.
На ближайшей станции мы позавтракали: горячие лепешки, отбивные из антилопы и кофе; это была единственная сносная трапеза между Соединенными Штатами и Городом Соленого Озера — Солт-Лейк-Сити, — единственная, за которую мы поблагодарили, не кривя душой. Представьте же себе, до чего неизменно омерзительны были тридцать предыдущих трапез, если этот скромный завтрак словно башня возвышается в моей памяти по прошествии стольких лет!
В пять часов пополудни мы достигли форта Бриджер, в ста семнадцати милях от Южного перевала и в тысяче двадцати пяти милях от Сент-Джозефа. В пятидесяти двух милях от форта Бриджер, в начале каньона Эхо, мы повстречали шестьдесят солдат из военного лагеря Флойд. Оказалось, что накануне они открыли огонь по трем-четырем сотням индейцев, подозревая, что те собрались не с благими намерениями. Произошел бой, во время которого четверо индейцев попали в плен, а остальных отогнали на пять миль, но никого не убили. Это нам понравилось. Мы даже хотели выйти из кареты и примкнуть к солдатам, но, сообразив, что их всего шестьдесят, а индейцев четыреста, решили ехать дальше и примкнуть к индейцам.
Длина каньона Эхо двадцать миль. Он похож на бесконечную ровную и узкую улицу с пологим спуском, зажатую между высоченными отвесными громадами, в иных местах достигающими четырехсот футов и увенчанными башенками, точно средневековые замки. Это была самая безупречная часть горной дороги, и наш кучер объявил, что «покажет класс», — что он и сделал; и если теперь экспресс Тихоокеанской дороги мчится здесь быстрее, чем мчались мы тогда в почтовой карете, я могу только позавидовать сидящим в нем пассажирам. Поистине колеса наши оторвались от земли и летели по воздуху, а вся почта взвилась кверху и держалась ни на чем! Я вообще не склонен к преувеличениям и потому прошу верить моим словам.