Жанна д'Арк

— Много раз.
— Вот почему ты так изменилась, стала задумчивой и не похожей на себя. Теперь я все понимаю. Почему же ты не сказала нам об этом?
— Мне было запрещено. А теперь я получила дозволение и скоро всем расскажу. Но пока я открылась тебе одному, и несколько дней пусть все остается тайной.
— А кроме меня никто не видел этот лучезарный призрак?
— Никто. Он являлся мне и раньше в присутствии тебя и других, но никому из вас не было дано видеть его. Сегодня все было иначе, и мне объяснено почему. Но теперь видение больше не появится.
— В таком случае оно было знамением и для меня — знамением, имеющим особое значение?
— Да, но я не смею говорить об этом.
— Странно, что такой ослепительный свет мог сосредоточиться в поле человеческого зрения, а источник света все же оставался невидимым.
— Призрак не был безмолвным. Мне являются многие святые, сопровождаемые ангелами, и разговаривают со мною. Я одна слышу их голоса, а другие не слышат. Мне очень дороги эти мои «голоса», как я их называю.
— О чем же они тебе говорят, Жанна?
— О многом, больше всего о Франции.
— Что именно о Франции?
— Они говорили о ее бедствиях, несчастьях и унижениях. Что же другое они могли предсказать?
— Они предсказывали это заранее?
— Да. Поэтому я всегда знала, что должно произойти. Моя печаль и задумчивость объясняются этим. Иначе и быть не могло. Но мои голоса никогда не оставляли меня без надежды и утешения. Более того, они предсказывали, что Франция будет спасена, станет снова великим и свободным государством. Но как и кто это свершит, мне не дано было знать. — При этих словах в ее глазах вспыхнуло какое-то яркое таинственное сияние, которое я не раз наблюдал впоследствии, когда ратные трубы призывали к атакам. Я называл это сияние «боевым огнем». Грудь ее вздымалась, яркая краска заливала лицо. — Но сегодня я все узнала, — продолжала она. — Господь избрал смиреннейшее из своих созданий для свершения великого подвига. Таково веление всевышнего, и под его охраной, опираясь на его могущество, я поведу войска в бой, освобожу Францию и возложу корону на голову его слуги — дофина, который станет королем [14] .
Изумленный, я мог только спросить:
— Ты, Жанна? Ты, дитя, поведешь войска?
— Да. Сначала и я была подавлена этой мыслью. Действительно, я еще ребенок, несведущий в» военном деле, неприспособленный к суровой лагерной жизни и ратному труду. Но минуты слабости и неверия в себя миновали и никогда не вернутся вновь. Я призвана, и с помощью божьей я не отступлю, пока не разрублю английский кулак, сжимающий горло Франции. Мои голоса никогда не обманывали меня; не солгали они и сегодня. Они сказали, чтобы я пошла к Роберу де Бодрикуру, коменданту Вокулера, — он даст мне солдат для охраны и пошлет к королю. Через год англичанам будет нанесен удар, который явится началом конца, а конец не замедлит последовать.
— Где же он будет нанесен?
— Мои голоса не сказали мне; не сказали они и того, что произойдет в этом году, прежде чем будет нанесен удар. Я знаю только одно-мне предназначено нанести его. Потом последуют другие удары, молниеносные и сокрушительные, и в десять недель будет уничтожено все, что стоило Англии долгих лет упорного труда, и, наконец, будет возложена корона на голову дофина, — такова воля божья. Мои голоса сообщили мне это, — могу ли я сомневаться? Нет! Будет так, как они сказали, ибо они всегда говорили мне только правду.
Это были невероятные слова, недоступные моему разуму, но сердце чуяло, что это именно так. Мой разум сомневался, а сердце соглашалось — верило и придерживалось этой веры с того самого дня.
— Жанна, — проговорил я, — я верю всему, что ты сказала, и буду рад пойти с тобой на войну. За тобой я готов хоть сейчас броситься в битву.
Лицо ее выразило удивление, и она сказала:
— Это правда, ты будешь со мной, когда я отправлюсь на войну. Но откуда ты узнал о моем решении?
— Не только я, — Жан и Пьер пойдут также с тобой. Дома останется один Жак.
— Это правда. Однако мое решение созрело только сегодня, после откровения. Прежде я не знала, что должна идти и что вообще когда-нибудь пойду. Как же ты узнал об этом?
Я сказал ей, что она сама об этом говорила. Но она ничего не помнила. Тогда я догадался, что Жанна в то время была словно во сне, в состоянии необыкновенного экстаза. Она попросила меня сохранить пока в тайне все эти откровения. Я обещал и сдержал свое слово.
Каждый, кто встречался с Жанной в этот день, не мог не заметить происшедшей в ней перемены. Она двигалась и говорила с энергией и решимостью, глаза блестели каким-то странным, не известным прежде блеском, и было что-то особенное, непривычное в ее манере держаться. Этот новый блеск ее глаз и новое в ее поведении исходили от сознания важности задачи, возложенной на нее богом; они красноречивее всяких слов говорили о грандиозности предстоящего дела, которое Жанна готовилась совершить с присущей ей скромностью. Это спокойное проявление уверенности не покидало ее все время, пока она не выполнила свою великую миссию.
Как и все другие жители деревни, Жанна всегда относилась ко мне почтительно, учитывая мое дворянское происхождение; но теперь, по молчаливому согласию, мы поменялись ролями; она отдавала приказания, а я принимал их как должное и выполнял беспрекословно. Вечером она сказала мне:
— Завтра на рассвете я ухожу. Кроме тебя, никто об этом не будет знать. Я отправляюсь на переговоры с комендантом Вокулера, как мне приказано. Он отнесется ко мне с презрением, встретит грубо и, быть может, на этот раз откажет в моей просьбе. Сперва я пойду в Бюре, чтобы уговорить моего дядю Лаксара сопровождать меня — так будет лучше. Ты можешь понадобиться мне в Вокулере: если комендант не примет меня, я отправлю ему письмо, а поэтому должна иметь при себе кого-нибудь, кто бы обладал искусством писать и сочинять. Приди туда завтра после обеда и оставайся там, пока ты мне не понадобишься.
Я ответил, что исполню ее приказание, и она отправилась. Вы видите, как она была умна и какой у нее был здравый рассудок. Она не приказывала мне идти с нею вместе. Нет, она не хотела подвергать свое доброе имя злословию. Она знала, что комендант, сам дворянин, даст мне, как дворянину, аудиенцию, но она, как видите, и этого не хотела. Бедная крестьянская девушка, подающая прошение через дворянина, — как бы это выглядело?