И грянул гром, услышь крик мой…

– Когда я вырасту, – сказал Джереми, – я построю себе дом на деревьях и буду жить там.
– А как у тебя это получится? – осведомился Малыш.
– Ну, найду несколько деревьев покрепче и построю. Я сделаю так: ствол одного дерева у меня будет в спальне, а ствол другого на кухне.
– А зачем тебе хочется жить на дереве? – спросил Кристофер-Джон.
– Там так спокойно… и тихо. И еще прохладно, – ответил Джереми. – Особенно ночью.
– А откуда ты знаешь, что там прохладно ночью? – спросила я.
У Джереми осветилось лицо:
– Да у меня же там постель.
Мы с недоверием посмотрели на него.
– Н-ну, правда. Я сам сделал, чтобы спать. Когда ночью жарко, я залезаю на мое дерево, а там совсем другой мир. Я же оттуда вижу и слышу такое, что только белка и птицы могут видеть и слышать, честное слово. Иногда мне даже кажется, я вижу всю дорогу до самого вашего дома.
– А, чепуха, сказки рассказываешь, – не поверила я. – Ваша ферма слишком далеко от нас, ты что, не знаешь?
Джереми понурился.
– Ну… может, и не вижу, но все равно, никто не мешает мне воображать, что как будто вижу. – Он капельку помолчал, а потом вдруг вскочил, и лицо его опять засияло. – Эй, а почему бы вам всем не пойти со мной, чтоб посмотреть? Па собирался на весь день уехать, мы бы повеселились, и я бы вам кое-что показал…
– Нет, – тихо сказал Стейси, продолжая глядеть на деревья над головой.
Джереми съежился, словно из него воздух вышел.
– Л-ладно, просто хотел вам показать, и все.
Поначалу казалось, его обидел холодный отказ Стейси, но потом, приняв это, видимо, как должное, он принялся за свое как ни в чем не бывало и предложил:
– Если вы когда захотите сами сделать такой дом на дереве, только скажите мне, я вам обязательно помогу. Там так же прохладно, как…
Папа сидел на скамье в конюшне, неловко вытянув перед собой сломанную ногу, и чинил одну из уздечек Джека. Он сидел там с раннего утра, нахмурившись, так что глубокая морщина залегла на лбу, и спокойно чинил все, что требовалось починить. Мама велела не беспокоить его, и мы старались, сколько могли, держаться подальше от конюшни, но после обеда, само собой, все сошлись туда, чтобы доделать разные дела по хозяйству. Папа весь ушел в себя и поначалу не обращал на нас внимания, но потом поднял глаза и стал внимательно следить за нами.
Мы уже покончили со всеми делами, когда из Стробери вернулся мистер Моррисон, куда он ездил, чтобы внести августовский взнос по закладной. Он медленно вошел в конюшню и протянул папе конверт. Папа с недоумением поглядел на него и вскрыл. Читая письмо, он крепко стиснул зубы, а когда кончил, так стукнул кулаком по скамье, что мальчики и я побросали все дела, поняв, что стряслось что-то очень неприятное.
– Вам они тоже сказали? – спросил папа мистера Моррисона отрывисто и сердито.
Мистер Моррисон кивнул.
– Я пытался заставить их подождать, пока мы не соберем хлопок, но они заявили: раз должно, надо оплатить все немедленно. Это точные их слова.
– Все Харлан Грэйнджер, – спокойно сказал папа. Он протянул руку за своей палкой и поднялся. – Вы в силах поехать опять в Стробери… сегодня же вечером?
– Я-то могу, но не уверен, что старый мул сможет.
– Тогда запрягите Леди, – сказал папа, показывая на гнедую кобылу.
Потом повернулся и пошел к дому. Я с мальчиками – за ним, не совсем понимая, что происходит. Папа вошел в кухню, а мы остались на крыльце и смотрели внутрь через сетку на двери.
– Дэвид, что-нибудь стряслось, сынок?
– Банк опротестовал выплату. Я еду в Стробери.
– Опротестовал выплату? – переспросила Ба. – О господи, еще и это.
Мама внимательно посмотрела на папу, страх стоял в ее глазах.
– Ты едешь прямо сейчас?
– Прямо сейчас, – сказал он, переходя из кухни в их комнату.
Мамин голос настиг его:
– Дэвид, ведь очень поздно. Банк уже закрыт. Ты все равно никого не застанешь до утра…
Папин ответ мы не расслышали, но мамин голос звучал теперь резче.
– Ты хочешь снова оказаться на этой дороге посреди ночи, и это после всего, что случилось? Тебе очень хочется, чтобы мы до смерти переволновались за тебя?
– Мэри, неужели ты не понимаешь, что они стараются отнять у нас землю? – сказал папа уже громче, и мы его услышали.
– А неужели ты не понимаешь, что я не хочу, чтобы тебя убили?
Больше мы ничего не слышали. Но через несколько минут папа вышел и попросил мистера Моррисона распрячь Леди. Ехать в Стробери было решено завтра утром.
На другой день папа с мистером Моррисоном уехали раньше, чем я встала. Когда, уже к вечеру, они вернулись, папа устало опустился у кухонного стола на стул рядом с мистером Моррисоном и, проведя рукой по жестким волосам, сказал:
– Я говорил с Хэммером.
– Что ты ему сказал? – спросила мама.
– Только то, что опротестовали выплату. Он сказал, что достанет денег.
– Как?
– Это он не сказал, а я не спрашивал. Просто сказал, что достанет.
– Дэвид, а мистер Хиггинс, в банке, что он сказал? – спросила Ба.
– Сказал, что кредит нам закрыт.
– Мы ведь уже не задеваем интересы Уоллесов. – Мама была раздражена и рассержена. – Так что Харлану Грэйнджеру нечего…
– Детка, ты прекрасно знаешь, что есть чего, – сказал папа, обнимая ее. – Ему надо указать нам наше место в общем порядке вещей.
Ему позарез это нужно. А кроме того, он хочет отобрать нашу землю.
– Но, сынок, по этой закладной у нас еще есть в запасе четыре года.
Папа коротко рассмеялся.
– Мама, ты хочешь, чтобы я заявил это суду?
Ба вздохнула и положила свою руку на папину.
– А если Хэммер не достанет денег?
– Не беспокойся, мама. Мы не собираемся терять эту землю. Можешь поверить мне.
В третье воскресенье августа начался ежегодный праздник возрождения. К этому празднику относились очень серьезно, но это не мешало ему быть веселым; готовились к нему загодя, доставали с дальних полок горшки и сковородки, платье, переложенное шариками нафталина, помятые брюки из старых сундуков; люди съезжались со всей общины и из соседних общин, расположенных вдоль извилистой красной школьной дороги до самой церкви в Грэйт Фейс. Праздники продолжались семь дней, и все их ждали с нетерпением, потому что предполагались не только церковные службы, – это было единственное в году запланированное общественное событие, вносившее разнообразие в будничную скуку сельской жизни. Подростки открыто занимались ухаживанием, взрослые встречались с родственниками и друзьями, которых не видели с прошлогодней «большой встречи», а дети просто бегали на свободе.
На мой взгляд, лучшая часть праздника приходилась на первый день. После окончания первой из трех служб вся людская масса, теснившаяся в душной маленькой церкви, наконец выливалась на школьный двор, и женщины с гордостью выставляли свое угощение прямо в фургонах или на длинных столах, установленных вокруг церкви.
И начинался незабываемый пир.
Полные миски с ботвой молодой репы, черноглазые бобы с ветчиной, толстые ломти розового сала, жареные ребрышки, хрустящие подрумяненные цыплята и ломтики нежной бельчатины и крольчатины, слоеное печенье на пахте и маисовый хлеб с корочкой, большие куски пирога со сладким картофелем, сливочный кекс и прочее, и тому подобное, чего только душе угодно; даже если съестные запасы были истощены, все равно каждая семья находила, что выставить, и, когда прихожане переходили от стола к столу, трудности и заботы забывались хотя бы на этот день.
Мальчики и я только успели наполнить по первому разу свои тарелки и расположиться под старым деревом грецкого ореха, как Стейси вдруг поставил свою тарелку и поднялся.
– Что такое? – спросила я, набивая рот маисовым хлебом.
Стейси зажмурился от солнца.
– Посмотрите, вон человек на дороге.
Я улучила момент, чтобы взглянуть, не выпуская куриной ножки из рук.
– Ну и что?
– Он похож… дядя Хэммер! – закричал Стейси и бросился бежать.