Дети Ржавчины

– Олег, – тихо произнес старик и поднял на меня глаза. Они были красными и слезились. – Я не знаю, что сказать.
– Вы... ничего не увидели? – осторожно спросил я, не торопясь разочаровываться.
– Видел. Я видел бездну, понимаете?
– Нет.
– Каждый человек – чаша, а вы – бездна.
– Я все равно не понимаю. Бездна – это пустота, ее нельзя увидеть. Так что вы видели, Роман Петрович?
Он протяжно вздохнул и снова опустил голову.
– Нет таких слов, чтобы это описать, – медленно проговорил он. – Могу сказать только одно – все это настоящее. Это не бред, не сумасшествие.
– «Это»... – повторил я, пробуя слово на вкус. – Но откуда оно во мне?
Старик покачал головой.
– Ищите сами, Олег. Здесь я не помощник.
– Ясно, – сказал я, вставая.
Роман Петрович вскинул на меня глаза.
– Найдите это обязательно! Докопайтесь до самого истока, оно стоит того. Знаете, я очень хотел бы посмотреть и вашего товарища, чтоб сравнить...
– Это невозможно, – с сожалением сказал я, надевая ботинки. Я торопился уйти. Старик мало что прояснил, но убедил, что происходящие во мне процессы – не бред, не болезнь и не игра воображения. Мне необходимо было сейчас побыть с самим собой. Роман Петрович открыл дверь и не закрывал ее, глядя, как я спускаюсь по лестнице.
– Олег! – крикнул он, и я остановился. – Не мучайте себя размышлениями. Ответ на все вопросы сам найдет вас, только запаситесь терпением, – голос его вдруг стал глухим и слабым. – Олег, я завидую вам. Прощайте.
 
ПРОРЫВ
Иснова ночь принесла свидание с моей сокровенной тайной. В одиннадцать я лег и довольно спокойно спал часа два или три.
Потом перед глазами замелькали цветные пятна, и меня будто подбросило. Я заворочался, разбудив Лерку, открыл глаза. Все было спокойно. Тикали часы, капал кран на кухне.
Я снова лег – и провалился в воспоминания. Трудно было понять, сплю я или нет, казалось, что в любой момент я могу оторваться от созерцания плывущих перед глазами картин и вернуться в реальность.
Картины были великолепными. Яркие, детальные, отчетливые. Местами они, правда, не совпадали, и логические стыки между ними частенько отсутствовали. Но всякое воспоминание таково.
...Огромное каменное поле уходит к горизонту. Если долго смотреть на него, стараясь не слышать никаких звуков, то начинает казаться, что в мире нет ничего, кроме этой равнины – и тебя в ней. В такие минуты сердце покалывает от мимолетного ощущения покинутости. Но за спиной город с круглыми крышами. Достаточно повернуть голову – и ты среди людей.
Однако мне не нужен город. Я – маленький беззаботный мальчишка. Я смотрю во все глаза туда, где небо смыкается с равниной. Там – глубокая синева без облаков, и на ее фоне – неровная гряда далеких гор. Я смотрю туда, приложив ладонь к глазам, и томлюсь неизвестным ожиданием.
И вот что-то меняется. В однородно-синем небе мелькает россыпь темных точек. Я срываюсь с места и бегу им навстречу, радостно крича и размахивая руками. Точки приближаются, увеличиваются, и я пытаюсь их пересчитать, но ничего не выходит – они все время движутся, меняются местами. Но я и так вижу, что все в порядке, все на месте, а если бы не хватало хоть одной – я бы сразу заметил это без подсчетов.
Это уже не точки. Теперь понятно, что над раскаленной равниной стремительно несутся легкие серебристые истребители с длинными носами-спицами. Они со свистом проносятся над моей головой, разворачиваются и снижаются у окраины города, где стоят несколько длинных приземистых строений. Там сразу становится многолюдно, шумно и весело. Один из истребителей – мой! Он отделяется от остальных и, сделав торжественный круг над моей головой, опускается совсем рядом. Стеклянная кабина раскрывается, подобно раковине, на покрытый трещинами грунт спрыгивает высокий веселый человек в комбинезоне, перетянутом широким поясом, хватает меня на руки...
Дальше – провал. В памяти обрывки неясных разговоров, мелькание коричневых скал внизу, за стеклом кабины... Я вдруг осознаю, что сам веду истребитель. Я сам держу штурвал и осторожно надавливаю на педали. Это совсем просто, отец лишь чуть-чуть помогает мне... Отец? А ведь человек в комбинезоне – и в самом деле мой отец. И как только я понимаю это – новая волна воспоминаний обрушивается на меня, новые картины, новые лица, голоса... Но я не могу сейчас сосредоточиться на этом. Потому что мои глаза, и руки, и голова заняты управлением самолетом. Это несложно, однако требует внимания.
И снова провал. Снова какой-то разговор, мне не удается уловить его суть, хотя некоторые слова кажутся понятными. Cкалы все так же сливаются в серо-коричневую пелену под крыльями истребителя, перемежаясь иногда бурлящими среди камней речками или клочками равнины, засаженной ровными рядами деревьев. Временное помутнение, и вот – новая картина.
Мы над городом. Истребитель ведет отец. Он сосредоточен и очень серьезен, он что-то рассказывает мне, но я по-прежнему не могу понять большую часть слов.
Под нами – круглые крыши, неподвижные кроны деревьев. Повсюду почему-то валяется цветное тряпье. На пыльных улицах блестящие лужи и большие сальные пятна. Сначала кажется, что в городе ни души. Но вот мы опускаемся ниже, и мне становится виден человек, ползущий между домами. Он хватается пальцами за камни мостовой, подтягивает свое тело, а затем замирает, собираясь с новыми силами. Чуть позже я нахожу взглядом и других людей. Некоторые просто лежат, раскинув руки, некоторые неподвижно сидят, привалившись к стенам и деревьям. Трудно понять, жив ли кто-то из них.
И вдруг я понимаю, что тряпки, лежащие рядом с сальными пятнами, – это одежда. А сами пятна – это... люди. То, что от них осталось. Пятна и лужи. Меня мутит. Отец продолжает говорить – тихо, монотонно, непонятно...
Дальше – словно трещина в памяти. Мешанина звуков, движений, эмоций. И вдруг я вижу небо. Линия горизонта то появляется, то исчезает из поля зрения. Наконец становится ясно, что истребитель мчится, выделывая лихие виражи. Что-то случилось. Я вцепился в кресло, отец молчит, заставляя машину лететь вперед по сложной траектории. В какой-то момент мы меняем направление полета, и я успеваю увидеть причину нашей паники.
Огромная черная клякса катится по небу, полыхая пятнами голубого света. Во второй раз мне удается получше разглядеть это, и становится ясно, что оно похоже скорее на паука, чем на кляксу. На исполинского механического паука – на правильном шестиугольном теле шесть одинаковых изломанных лап-отростков.
Через равные промежутки времени наш истребитель вздрагивает, и от него с шипением отделяются большие сверкающие звезды, которые уносятся в стороны и гаснут где-то за пределами поля зрения. Я понимаю, что мы стреляем, но почему вбок, а не в черного паука?
Меня начинает трясти, я хватаю отца за руку. И с ужасом понимаю, что вместо его крепких упругих мышц моя ладонь натыкается на что-то мягкое, похожее на плохо надутый воздушный шарик. В это время с нашим истребителем начинают происходить странные вещи. Он то свистит, то кашляет и опускается все ниже, закручиваясь, как волчок. Я боюсь повернуть голову и посмотреть на отца – вместо него на соседнем кресле растекается ручейками крови и жира страшная неподвижная кукла.
Затем удар, скрежет, запах гари и кислоты. Картина начинает меркнуть. Я успеваю понять, что бегу по острым серым камням, вокруг темнеют скалы, в одной из них ветер и песок проделали большую дыру, превратив ее в поставленный набок бублик, а сверху меня накрывает шестиугольная громада с изогнутыми лапами. Я кричу, закрываюсь руками, и во всем мире нет места, где я мог бы спрятаться от черной гибели...
И вдруг все кончилось. Как будто порвалась кинопленка. Я вскочил, тяжело дыша и тараща глаза в темноту.
Тут же раздался жалобный голос Леры.
– Олежек, что с тобой? Я уже вторую ночь не сплю, милый, ты то стонешь, то кричишь, то плачешь... Что с тобой?