Синдикат «Громовержец»

– Ну на... Гляди.
Пельмень нетерпеливо прижал к глазам окуляры. Ему, однако, показалось, что без бинокля было видно лучше – линзы оказались старыми, темными и помутневшими. Но через несколько секунд он к ним привык. Действительно, он увидел крошечную фигурку коровы. Она тыкалась мордой в траву и ничего противоестественного не вытворяла.
Вот она ухватила что-то зубами, остановилась, проглатывая. Сделала шаг, другой. Перешла к молодому одиноко стоящему деревцу.
И тут Пельмень испустил изумленный вздох.
Корова поднялась на задние ноги, упершись передними в ствол, и принялась объедать с дерева листву.
– О-ох, – жалобно простонал Пельмень.
– Видел, да? – обрадовался Пакля. – Давай, теперь я посмотрю.
– Ага, сейчас...
Корова в том же положении – на задних ногах – пошла к другому дереву. Но по пути все же приняла естественное положение.
Пельмень обменялся с Паклей растерянным взглядом, возвращая ему бинокль.
– Может, дрессированная? – Он сосредоточенно скручивал ухо.
– Если б дрессированная, тогда бы на велосипеде ехала и шарики подкидывала.
– Ты видел – у нее что-то блеснуло на боку? Вроде зеркальца...
– Корова с зеркальцем – это круто, – нервно расхохотался Пакля. – Это как свинья с подфарниками. Дурень ты жирный, вот ты кто. Пойдем-ка добежим, поглядим поближе.
– А Халабуда?
– Что Халабуда? Дома перед зеркалом разденься – ты такой же. Пойдем туда, говорю!
– Да я вообще-то... – Пельмень терзал ухо, которое просто чудом еще не оторвалось. – Я просто боюсь, что опасно...
– Чего?! Кто опасно? Корова – опасно? Вот дурень, а! Это тебе что – мамонт? Или носорог?
– Ну... все-таки... – ухо покраснело, но еще держалось.
– Все, блин, погнали! Я из тебя сегодня укротителя коров сделаю. Дрессированных, с зеркалом заднего вида.
Они шли долго, а корова все так же паслась на лугу, объедая зелень. Вскоре уже и без бинокля стало видно, что иногда она встает на дыбы и таким образом прогуливается, срывая листья с небольших деревьев.
Наконец приятели пробежали, пригнувшись, по овражку и залегли в траве недалеко от животного.
– Что я говорил? – раздался дрожащий голос Пельменя. – Точно говорил, блестит у нее какая-то штука.
– М-да... там даже не одна штука блестит, – признал Пакля.
Рассмотрев корову самым пристальным образом, приятели убедились, что все ее тело пересекают черные ремни, а на них держатся блестящие коробочки – круглые и овальные. А вообще это была самая обычная корова, только что прямоходящая.
– Ничего не понимаю, – сокрушенно вздохнул Пельмень. – Ее бубенчиками обвешали, что ли? Почему тогда не звенят?
И тут, похоже, корова их заметила. Или услышала. Она в очередной раз поднялась на дыбы и замерла, глядя в их сторону. В этом неподвижном пристальном взгляде было что-то такое, от чего у приятелей мурашки побежали по коже.
– Дуем! – сдавленно крикнул Пакля и первым припустился по овражку. Пельмень скакал за ним, отставая и переваливаясь на кочках. Он дышал громко, в голос, будто стонал. Впрочем, корова их не преследовала, лишь неотрывно смотрела вслед убегающим.
Уже во дворе Пакля притянул приятеля за шиворот и зловеще проговорил:
– Никому ни слова! Понял? Никому! Ни слова!
* * *
Кирилл и не подозревал, что три дня – настолько мимолетный срок. Хотя время вообще штука непостоянная. Когда ждал, бывало, три дня до начала каникул – это была вечность. Но сейчас речь шла не о каникулах, и время съежилось в краткий промежуток, которого хватило лишь на несколько судорожных движений.
Движения оказались бесполезными, и никакого чуда, конечно, не произошло. Назавтра намечалась встреча под памятником. Завтра придет волосатый Дрын, придут и его мазутники. Дрын выкатит зубы и скажет: «Ну?» И вся его свора тоже скажет «Ну?» и при этом будет глядеть нагло и требовательно.
А Кирилл будет один. И без денег. Ему останется только почесываться и бормотать глупые оправдания.
Заболеть, что ли, спрятаться в больнице? Ногу, например, себе сломать? Или потребовать у военкома, чтоб срочно отправил в армию...
Наступало время расплаты за неосторожно сказанные слова. Как говорится, время разбрасывать камни – и время уворачиваться от камней.
Накануне вечером Кирилл сидел дома один. Часовая стрелка тихо, но безжалостно отнимала у него час за часом. Приближался миг, когда спокойный и уравновешенный мир для Кирилла рухнет. Скоро спать. Ночь пролетит незаметно. И, проснувшись, Кирилл окажется лицом к лицу с первым в жизни настоящим позором.
Не считая еще шансов прилично получить от Промзавода по шее, да не один раз. Впрочем, этого он меньше всего боялся – не привыкать. Но позор – позор всей Гимназии перед Промзаводом, причем по его вине – к этому не очень-то привыкнешь.
Все же у него оставался еще шанс. Правда, такой шанс, о котором Кирилл и думать боялся. Но на улице воцарялся вечер, стрелки на часах уже сложились в кривую беспощадную усмешку. Пришел момент, когда Кирилл понял: кроме этого последнего ужасного варианта, у него нет ничего. Ровным счетом ничего.
Он поставил у шкафа табуретку и открыл дверцу антресоли. Просунул руку под мешанину старых брюк, драных полотенец, отрезов ушедшей из моды материи и нащупал жестяную коробочку. В ней лежали деньги. Несколько солидных, чуть потертых бумажек.
Эти деньги мать с трудом собрала и отложила отцу на день рождения. В коробке было все – и на подарок, и на стол. Отцу исполнялось ровно сорок. И до юбилея оставалось полтора месяца.
Казалось бы, немалый срок. Но Кирилл уже знал, как быстро умеет убегать время. За полтора месяца ему придется как-то вернуть деньги на место. Как? День будет уходить за днем. Ничего не будет меняться в жизни. Разве что в один из этих дней может прийти повестка из военкомата...
Кирилл взял бумажки, пересчитал. Пожалуй, здесь многовато. Он разделил стопочку на две части. Меньшую вернул в коробку, остальное сунул в карман джинсов. Он чувствовал себя самым подлым вором всех времен.
...Наступление утра он встретил на удивление спокойно. Главное – он знал, что день не будет таким страшным, как он опасался. А уж какой ценой – никого не касается.
Правда, за завтраком Кирилл был очень напряженным. Он каждую секунду боялся, что мать полезет в антресоль, пересчитает оставшееся – и наступит катастрофа.
Хорошо, за столом не было отца, который очень рано уходил на работу. Если б Кирилл видел его сейчас перед собой, он бы ненавидел себя в два, в три раза больше.
Однако Зарыбинск о терзаниях Кирилла ничего пока не знал. Городок пребывал в том же сонном, слегка недоуменном состоянии, как и много дней перед этим. И даже Ильич на постаменте выглядел озадаченным: а чего ради я тут торчу на жаре?..
Кирилл пришел первым. Он сел на скамейку, закурил, бросая по сторонам настороженные взгляды. Мир виделся ему как враждебная среда.
Уже скоро в проулке между столовой и кинотеатром показались те, кого он ждал. Дрын вышагивал впереди всех, и даже от памятника просматривались белые буфера его зубов. Рыжие лохмы болтал ветерок. Рядом шел его близкий приятель Поршень – личность, по мнению Кирилла, предельно отталкивающая. Плотненький, собранный в клубок, вращающий маленькими темными глазками, он двигался чуть позади Дрына, как советник короля.
– Ты один? – удивился Дрын, заметив одиноко сидящего Кирилла.
– А сколько надо? – без всякого дружелюбия ответил Кирилл.
Промзаводские переглянулись. Это и в самом деле было странным: для столь важного дела Гимназия прислала всего-то одного человека. А остальным как будто неинтересно. Ведь предстояла по сути большая акция милосердия. И всякий, кто вложил хоть копейку, имел право присутствовать и контролировать.
– Ну? – сказал наконец Дрын. – Принес?
– Принес. А ты? – остальных Кирилл решил не замечать. Разговор один на один выглядит солиднее.
Дрын мотнул головой Поршню. Тот залез глубоко в карман и вытянул целлофановый пакет, в котором шуршали ассигнации и гремела мелочь.