Синдикат «Громовержец»
– А машина? Никто не видел машину? Возможно, побитая, обгорелая...
Несколько человек сразу вспомнили про пострадавший пожарный «ЗИЛ».
– У реки осталась! – понеслось с разных сторон. – Налево от шоссе!
Шофер фургона с радостью вызвался показать дорогу.
Тем временем Гена заметил в толпе Паклю и со звуком «хм» ткнул в его направлении пальцем. Пакля был какой-то ошарашенный, будто только что получил прикладом по голове. Он и сам увидел всю троицу и ринулся к ней, натыкаясь на встречных.
– Видели? – задыхаясь, проговорил он. – Там... за хозяйственным магазином... Видели?
Ребята побежали к хозяйственному. Здесь тоже стояла толпа, только какая-то молчаливая. Ни единого признака ликования.
Хрящ подскочил первым и замер, ошеломленно глядя перед собой. Оказалось, рухнула старинная кирпичная арка в заборе. Ее завалил сбитый треугольник – его куски блестели по другую сторону забора. Но ужасным было не это.
Ребята робко приблизились. Люди здесь стояли тихо, лишь качали головами и охали. В самом центре толпы была Машка Дерезуева, бледная, как полотно, и неподвижная. Перед ней – серая «Волга», напрочь раздавленная рухнувшей стеной. А внутри...
Сквозь кирпичную пыль, обломки и кусочки стекла можно было разглядеть ткань серого пиджака. Внутри машины были Машкины родители. Оба – мертвые. Из-под покореженной дверцы натекла лужица крови.
Машка нашла своих родителей.
Кирилл поспешил отойти, ему стало нехорошо. Гена – тот вообще близко не подходил, он стоял в отдалении и растерянно хлопал глазами.
– От-тана... – с горечью вздохнул Хрящ.
Потом откуда-то появился командир десантников. Он прошел сквозь людей, те молча посторонились. Остановился возле Машки и, тронув ее за локоть, что-то спросил. Машка безучастно кивнула.
Он повел ее куда-то, и она пошла покорно, как кукла. Люди молча смотрели вслед, потом кто-то тихонько сказал:
– Ну ничего... Он военный человек, он успокоит. Он такое горе каждый день, наверно, видит. Он знает, как...
Никто, кажется, не заметил момента, когда десантники покинули город. Они исчезли, словно их никогда здесь и не было. Улица, однако, не пустела до поздней ночи.
Приехали рабочие, начали разбирать завалы. Медики увезли родителей Машки, с трудом вытащив тела из покореженной «Волги». Собрали в специальный мешок и то, что осталось от Травкина. Пятно на асфальте закидали песком. Плотники забили фанерой зияющие окна универмага.
Народ все ходил, перетасовывался из кучки в кучку, делился переживаниями. Старухи зорко следили, не блеснет ли где оставленная пустая бутылка.
Зарыбинцы никак не могли смириться с мыслью, что все уже кончилось. Слишком уж громкое начало – и такой неожиданно быстрый конец. Они вновь и вновь подходили то к рухнувшей стене парикмахерской, то к увечному зданию магазина, качали головами, вздыхали и общались в основном междометиями:
– Вон-на! Вишь, как?.. Вот же дела! Так-то вот...
Более прибавить было нечего, потому что никто по-настоящему и не понял, что именно произошло в городе в этот день.
* * *Один примечательный факт все же ускользнул от внимания большинства горожан.
Вскоре после ухода десанта возле райотдела милиции остановился крытый брезентом «УАЗ» защитного цвета. Внутри сидел угрюмый, весь покрытый шрамами полковник в потертом камуфляже. Лицо его было покрыто шрамами. Рядом с ним находились четыре таких же угрюмых бойца с боевыми автоматами в мускулистых руках.
Дежурный вызвал Дутова, тот очень быстро появился. Полковник спросил, куда подгонять бронетехнику. Дутов, бледнея, переспросил, какую бронетехнику.
В течение последующих тридцати-сорока минут работники райотдела слышали то рев разъяренного полковника, то жалобное блеяние Дутова. Иногда можно было разобрать отдельные фразы: «А я откуда знал?! Они тоже сказали, что спецназ... Да зачем же сразу трибунал? Я подумал, что это свои...»
Трибунал Дутову, конечно, вряд ли грозил. Но сам факт, что у него под носом непонятно кто обезвредил и вывез вооруженную банду, жестоко потряс майора. Настолько, что последующие двое суток он не вылезал из дома, возвращая душевное равновесие с помощью популярного сорокаградусного напитка в компании доброй и отзывчивой Алины Поповой – местного инспектора по делам несовершеннолетних.
* * *Каждый город имеет свое почти человеческое лицо. И с каждого города, пожалуй, можно нарисовать портрет.
Есть города с романтично разбросанными по плечам волосами. Есть города с квадратной челюстью. Есть города с седыми академическими бородками. Есть – с поджатыми губами.
Зарыбинск был городом с вечно удивленными глазами.
Удивление, а точнее, эдакое робкое недоумение было главным настроением, свойственным Зарыбинску и его обитателям. Это явилось итогом многих обстоятельств и имело глубокие корни.
Удивление окутывало любого зарыбинца еще в момент рождения. Это и понятно – детям свойственно удивляться. Новый, девственно чистый человек появлялся на свет под квохтанье деловитых куриц, прохаживающихся под окнами роддома, под фырканье лошадей, под звон посуды в приемном пункте, звонкий переклик старух на огородах. Есть ли кому-то дело, что в мире стало одним жителем больше? Знает ли мир, что этот житель должен хоть в малой мере изменить его?
Человек понемножку рос, все яснее осознавая свое место среди этих пыльных улиц, скрипучих дверей, шатких заборов, громыхающих по разбитым дорогам грузовиков, запаха дров и дыма, жужжания мух на окнах, ночного перелая собак и звона церковных колоколов.
Потом человек попадал в школу, о которой был, конечно, достаточно наслышан, о которой читал в книгах и смотрел в передачах. И вдруг с удивлением обнаруживал, что вместо светлых чистых классов он попадал в низкие комнаты с провисшими потолками, в узкие полутемные коридоры и холодные уборные. А вместо семьи добрых товарищей его окружает дикое, орущее, злое, дерущееся, истеричное стадо человеческих детенышей. И вдруг оказывалось, что и сам он – ничем не примечательная часть этого стада.
И все готов был терпеть юный человек – осклизлые котлеты в столовой, жестокие детские разборки за сараями, вывернутые и опустошенные карманы, когда оставляешь пальто в раздевалке, дохлых мышей в карманах, когда отказываешься курить или разводить костер под привязанной кошкой, насмешки учителей, окончательно уверенных в том, что их ученики – кретины... Все терпел человек, потому что еще ждал его большой мир, а в том мире многое требовалось изменить.
Но кончалась школа, и надо было что-то решать. А родителям накладно отправлять чадо учиться в областной институт. Тем более что рядом было несколько уже проторенных дорожек – училище механизаторов да аграрный техникум, прозванный в народе «навозной академией». От школы они отличались тем, что преподавателей можно угощать сигаретами, а ходить на занятия необязательно.
Уходя с новенькими шоферскими правами в армию, молодой человек обнаруживал там целое скопище таких же удивленных. Но там у каждого имелась своя печаль, и вообще это тема для другой истории.
Человек возвращался, повзрослев, но свой маленький мир он заставал точно таким же: все так же гуляли по дворам курицы, и тряслись по ухабам грузовики. И опять наставало время удивляться – выходит, за все это время никто даже не попытался ничего изменить?
Но невелика печаль, когда впереди еще целая жизнь. Хоть и вновь приходилось идти по проторенным дорожкам – будь то промзавод или молочный комбинат, элеватор или автохозяйство. Да только и там царило сплошное недоумение. «Может, все еще впереди?» – робко надеялся человек, глядя на своих собратьев, которые бродили из угла в угол, просили друг у друга мелкие деньги в долг, курили одну папиросу на троих, жаловались на плохую организацию труда. Иногда, правда, приходилось что-то делать – например очищать сарай от проржавевшего насквозь оборудования или подтаскивать баллон, чтобы заварить «Жигули» кому-нибудь из знакомых директора. Но мир от этого не менялся. Совсем не менялся.