Топор гуманиста

Но едва я прочел про каких-то сектантов, самовольно захвативших муниципальные дома, предназначенные на слом, как появилась госпожа Федорчук.
— Я вижу, вы решительно собрались ждать. Давайте тогда ко мне.
— Да не стоит хлопот. Я привык к засадам и схронам, приходилось и по шею в сугробе сидеть.
— Ну, устройте засаду в моем доме.
Ладно уж, чего мне упираться, если человек сочувствующий попался. Перебрался я на гостиный диванчик в ее дом. Посмотрел настенную фотографию ее папаши. Не похож на несчастного советского военнопленного, спасающегося от Гитлера и Сталина. Стоит молодой щекастый хлопец в какой-то странной форме с трезубцем на околыше — похоже, бандеровец. И чего это дочке украинского национал-патриота приглянулась моя Рита Вайзман-Фейгина? Может, и в самом деле «розовые» они, продолжательницы дела Сапфо и женского населения острова Лесбос.
Сижу я, телек поглядываю вполглаза. Там новости из Москвы из которых мне ясно, что коммуняки — говнюки, и либералы — какашки, хотя и не такие злые. Одни закостенить хотят Россию до ледяного звона, другие сжижить до полного рассопливления. С этим делом в Америке несколько получше, о коммунистах после прекращения советской подкормки мало что слышно, и либералы здесь поскромнее. Правда, они тоже хотят расслабить и рассупонить народ, то есть, чтоб бабы не рожали, мужики трахали друг дружку, негры и другие «шоколадки» поменьше работали и росли большими-большими, а бюрократы, чтобы денежки перекачивали из одних штанов в другие.
Тем временем немолодая дама принесла мне кофе с бисквитом.
— Послушайте, мисс Федорчук, кому надобна славистика, если сама Россия никому не нужна?
— В конце концов, нашему или там американскому правительству важно знать, насколько можно русских прижать, когда они взорвутся. Для этого годится и изучение литературы, даже классики… Выпить не хотите ли?
— А как же. Смирновской. — Я принял стопку и спросил: — А почему здесь вообще считают, что мы отличаемся от американцев и канадцев настолько, что нас надо изучать под мелкоскопом?
— Отличие большое. В Америке уважают незаметную власть, которая как можно меньше сует нос в ваши дела. В России любят власть, которое засовывает нос в каждую дырку. Это называется — забота о человеке. Но в чем вы правы, господин Вайзман, и там и сям люди одиноки, они боятся, что постепенно исчезают из мира, что, в конце концов, от них ничего не останется, кроме кучки удобрений.
Тут я принял еще стопку и очень мне захотелось узнать, за что госпожа Федорчук мою жену привечать стала.
— Рита вам в чем-то помогает?
Хелен неожиданно зарумянилась, хотя и самую малость. Но вместо ответа раздался звонок. Госпожа Федорчук взяла трубку и тут же передала мне.
— Это — Маргарита. Она так быстро говорит, что я не въезжаю в смысл.
Я приставил трубу к уху и услышал пьяную скороговорку. А смысл был таков: Хожа веселился с Ритой, но потом куда-то запропастился вместе с машиной, а вместо него появились незнакомые негры, которые ее не выпускают. Жена успела дать координаты и тут же связь прервалась.
— Я должен ехать, госпожа Федорчук.
— Извините, я все слышала по параллельному телефону. Как же вы управитесь с этими неграми?
— Хрен его знает. Порву тельняшку на груди, а там видно будет.
Хелен вышла в соседнюю комнату и вернулась с бумажным пакетом, в котором покоился револьвер тридцать восьмого калибра.
— От друга осталось, — пояснила мисс Федорчук зачем-то. — Он погиб на Ближнем Востоке десять лет назад.
Я сунул револьвер в карман куртки, предварительно проверив наполнение барабана. Неизвестно мне, какие тут правила ношения оружия, свободные или не очень, но голыми руками разве что задницу вытирать. А вооруженной десницей я уже и покарать сумею.
— Эта хлопушка пригодится, чтобы негров распугать. А Усманову я оторву яйца без помощи револьвера, сразу оба, пусть на меньшее теперь не рассчитывает.
В углу рта у дамы появилось некоторое подобие улыбочки. Впрочем, некогда было мне ее рот рассматривать — я уже отчалил по указанному адресу.
Чем дальше я отъезжал от центра, от ухоженных кварталов, тем более у меня настроение в минус. А в итоге попал я на неблагополучную окраину Питтстауна. Диспозиция была такова. Река вяло тянула свои серые воды к океану, к ним примыкали заброшенные лесные причалы, за которыми мрачнела вереница зданий, больше похожих на пакгаузы. Вскоре по обилию черных, желтых, серо-буро-малиновых физиономий, я понял, что это общаги, в каковых иммигранты проживают. Нельзя сказать, чтобы я изначально плохо относился к этим товарищам. Я сам был пришлец-беглец вроде них. Но мне не нравилось то, что канадский бюрократ не видел никакой разницы между мной и ними.
Местные консерваторы к нам всем относились одинаково паршиво, местные либералы — одинаково неплохо. Так и хотелось крикнуть западному истэблишменту прямо в холеные физиономии: вы задницу русским должны лизать за то, что мы на вас бомбу не сбросили. А уж сколько гадостей вы нам сделали, не меньше чем татаро-монголы. В двадцатых годах скупали по дешевке русское золото и культурные ценности, которые большевики выбрасывали на рынок, во вторую мировую столько лет дожидались мы второго фронта…
Я вошел в серый склеповидный дом. Подобные обиталища я видел последний раз в Питере, только здесь побольше всякого пестрого дерьма висело по стенкам. Кругом голопузая детвора носится, из каждой двери доносятся дикарские траляляки в живом и магнитофонном исполнении. Я заловил одного китайского пацана и поинтересовался насчет белой упитанной тети в очках.
— Белый тетя плоходить на верхний этаж. Толстый попа такой. Вначале ее обнимать белый дядя, потом большой черный Чака.
— Кто такой большой черный Чака?
— О, маленький Ли очень бояться большой черный Чака. Чака — это марихуана, это — джанк, это — хэш, это — экстази. Он — колдун. Он продавать мальчик и девочка. Однажды он поймать маленький Ли и вставить ему в попка свой длинный письпись. Так больно-больно. Затем давать малыш Ли двадцать баксов и приглашать еще. Мама и дядюшка Чжоу запретить мне больше это делать.
Я покинул маленького Ли с его безвинно пострадавшей попкой и поднялся на верхний этаж. Дальше я сам разобрался, откуда шум-гам. Открыл дверь и сперва увидел свою жену. Она валялась на «водяном» диване вместе с какими-то шоколадными мужиками и расслабленно хихикала. Юбка ее была задрана и африканцы елозили руками по пухленьким ляжкам. Глаза у них были оловянные, но губы слюнявые, если не сказать похотливые. Царила вонь, образованная газовыделением из задниц, табакокурением, какими-то кадильницами, шипящими и булькающими на плите харчами; тренькала не слишком приятная музыка, публика веселилась целованием и танцами, однако Усманов среди нее не наблюдался.
Я подошел к кровати, сгреб курчавые шевелюры в две ладони и столкнул «шоколадок» лбами. По-моему крепко столкнул, один даже отключился. Затем я рывком поднял Риту с кровати, она хоть пошатывалась, но пробовала держаться на ногах. Я подтолкнул ее к двери и тут меня сзади окликнули:
— Эй, приятель, не торопись унести свою попку.
Это сказал большой черный Чака. Действительно, мужчина немаленького роста, по происхождению суданец или эфиоп. На поясе у него висел плейер с компакт-диском, в ушах торчали наушнички, сам он пританцовывал, наличность имел не свирепую, даже ласковую, как у сытой гиены. А глаза опять-таки оловянные.
— У тебя попа вместо головы. Отстань, липкий, — огрызнулся я.
— Остановись, брат мой. И не уводи сестру. Ей хорошо с нами, мы помогаем друг другу.
Я попробовал не кипятиться и не пускать пар.
— Ей хорошо, пока она соображает не больше, чем початок кукурузы. А если вы ей помогали своими «перчиками», то будете иметь дело с полицией на полную катушку. Поняли меня?
— Мы — это ты, брат. Когда мы узнавали сладость твоей жены, тоже должен был испытывать и ты. Если у тебя это не получилось, значит, ты сам воздвиг преграды. Участвуй вместе с нами и ты поймешь, что такое великая общность, поток жизни, слияние на лоне материнских божеств. Или ты маленький белый собственник?