Топор гуманиста

Вначале я позавидовал ему, а потом разозлился. Микроб же он. Человекообразный микроб в питательном бульоне. Вкусненькое поглощает, невкусненькое выделяет, задницу держит поближе к теплу, ножки экономит, ездит на колесиках, любит уют и все ему в этой стране способствует. Склепал наверное двое-трое ребятишек, тем и доволен. И будут они такими же микробами, как и он. А я не такой. Я не входил в тощее стадо старого «советского» образца, не войду и в жирное стадо нового «американского» типа.
И неожиданно преграда растаяла, и стекло, и стена. И даже пейзаж за окном. Я видел только канатики из клейкой слизи, протянувшиеся от неба до земли, вдоль и поперек. По этим тяжам ползали слизневидные существа, соплевидные сгустки живого теста. Сгустки побольше втягивали сгустки поменьше, слипались и разлипались, выдавливали из себя гадость, делились пополам. Я теперь понимал, каков наш мир в истинном обличии и это вызывало законное омерзение. Я так хотел, чтобы дыхнуло огнем на всю эту дрянь.
Я полетел вдоль слизневых тяжей как электрический импульс. То есть, я конечно не знаю, что чувствует электрический импульс, когда разбегается по множеству проводков, но вот такое сравнение пришло на ум. Я образовывал стаю птиц. Они были лишь следствием моего движения, того изменения, каковое я производил в реальности и в нереальности. Не будь меня, они мгновенно бы обратились в ничто, а так я задавал их судьбу, их время. Я озирал землю сверху, она до смешного была похожа на шлейф из хлебных крошек, тянущийся от полюса к полюсу, на бесконечную дорогу, уходящую в вечность…
Затем я как бы сорвался с большой высоты, разверзлась пустота в животе, поташнивать стало, в общем развезло…
Падение закончилось благополучно, я, чувствуя облегчение, очутился в каком-то темном зале, с широкими колоннами по сторонам. Впрочем у зала не было одной стены и в него просачивался довольно сумеречный свет. Я пошел ему навстречу и вскоре оказался в очень малоприятном мирке. Белесое плоское небо, коричневые горы с совершенно вертикальными склонами, кубические белые холмы. Изведав минуту-другую полной растерянности, наконец въехал в ситуацию — я нахожусь в комнате, только стал слишком мелким, мышью что ли или какой-то другой крохотной гадиной. А затем ощутил импульс, к которому принадлежал теперь. У меня были свои узкие тоннели, разрешенные и запрещенные пути, полюса притяжения. О, сыр и крупа, вечные объекты страсти, о бесчисленные серые подруги, источники вожделения, в вас мое бессмертие…
Потом я был стеной и шкафом, просто сквознячком. Вскоре я не мог разобраться, кто же я, что меня тянет и что отталкивает, я стал то ли всем, то ли ничем, как запутавшийся герой песни «Интернационал». Я никогда не исчезал, я был всегда и везде…
Потом зрение мое замутилось, как ветровое стекло автомобиля где-нибудь в Череповце, и я едва добрался до мягкой поверхности, чтобы опуститься на нее задницей. Когда взгляд прояснился, то первом делом вперился в работающий экран. Там показывали мне Бекки и Хелен. Мисс Федорчук что-то лопотала и зыркала похотливыми глазами-блестками на Бекки. Та вела себя расслаблено, понимая, что от податливости зависит ее благополучие. Увы, обе бабы сейчас выглядели для меня какой-то пакостью.
Другой экран показывал жену мою Риту, она была грязной и оборванной, ползала в каком-то засраном подвале, словно опарыш. Я понял, что эфир прямой. Но как ни искал в себе жалость, ничего такого не нашел.
А затем спиной уловил, что не один. Обернулся и в самом деле — в кресле с высокой спинкой, что располагалось у окна, сидела мать. Как раз в той одежде, в которой ушла на последнюю охоту.
— Ты здесь? Значит, все обошлось. Хорошо, что ты добралась до этого хреновенького канадского городишки, который немногим лучше, чем Няксимволь — здесь тоже хватает шаманов.
Я подошел ближе. Какая там мать. Это была Хелен. Странно, что я их спутал.
— В самом деле, какая разница. Посчитай, сколько у тебя было мамаш за несколько миллионов лет? — предлагает Хелен.
Мне кажется это правильным. Наверное, я окончательно свихнулся.
— Как такие спорные суждения вылетает изо рта руководителя солидной фирмы?
— Более чем солидной. С полудня мы обладаем многомиллионными активами.
— Значит, ваш вирус урыл «ролл-оновские» фирмы, мисс Федорчук?
— Первая часть операции завершилась, Ник. Мы резко приблизили Слияние.
— Как же вы, мисс Федорчук, рассуждаете о Слиянии после этих лесбийских штучек.
Хелен отреагировала на упрек спокойно.
— Эти кроватные выкрутасы только для прорыва. Если что-то тебя сдерживает, прорвись.
— Отлично. Я не прочь прорваться к вам. Может, юркнем в койку.
Мисс Федорчук рассмеялась сухим почти старческим смехом.
— Вам, Коля, это не для прорыва надо, а чтобы остаться засохшей какашкой под кустом. Вот когда станете нашим, тогда посмотрим, что вам понадобится.
— Да, ладно не напрягайтесь, Хелен. Во мне же одна духовность осталась.
Но тут меня поймал импульс, и я кинулся на эту тетку. Даже что-то сорвал с мисс Федорчук, кажется, блузку. Но мне своевременно пшикнул в физию газовый пистолет, и я хорошо поплыл.
А перед внутренним взором опять замаячило материно лицо. Умеют, суки, работать. Не зря этот микрочип мне в крестец впился. Но такие мысли недолго меня доставали.
Я ловил ее руку, руку матери и просил прощения. Лицо матери нахально сменялось физиономией Хелен, мордой медведицы, кустом сирени, обглоданным черепом, сухим пнем.
— Поэтому мы тебя выбрали, а не прикончили, — донесся трескучий даже искрящийся голос Хелен. — Ты живешь с нами в одном лесу. Ты составляешь вместе с нами один лес, оттого твои идеи нам очень помогли. Придумав «Секту», ты как бы дал нам план действий…
В следующее просветление я нашел в своей комнате всю сектантскую шатию-братию, включая Пеку и Оксану. На этот раз их физиономии мне показались симпатичными, даже родными.
— Ну вы пришли вовремя. Надеюсь, я стал относиться к вам лучше не из-за микрочипа, а потому что вы умылись и причесались.
Мы уселись на ковре в кружок, взялись за руки и сразу все понеслось. Никто не приставал с заданиями, не лез с наставлениями; я знал, что делать. Ковер пророс цветами, стебельки и травинки щекотали голые ноги. Потолок стал подниматься, а мы начали опускаться. Я видел, что из ковра-лужайки торчат только головы, какой-то цветок щекотнул мне нос, я чихнул, а затем настала мгла. Мы были уже под землей. Иногда легкие всполохи позволяли увидеть чернозем, белесые корешки, червяков и куколок, кротовьи ходы. Следом наступили гранитные немного мерцающие толщи, дальше базальтовые, глянцево-черные. Потом была тьма, слегка подмазанная багровым излучением, в ней принялись мелькать лица и тела, они теснились все кучнее, быстро утончались, делались струйками, голоса превращалась в назойливое жужжание.
И наконец остались только вихри, искрящиеся разрядами вихри. А еще ниже стихли и вихри, была только потрескивающая пустота, впрочем присутствовали какие-то скрытые и мощные течения.
Потом я перестал их чувствовать, и сразу в меня вошла вся мощь и многомерье вихрей, и миллиарды лиц и тел, и хлопотливая жизнь корешков, червяков, бабочек, мышек, птичек. Я сразу оценил их убогое житие: еда, выделение, размножение. Но то были всего лишь вектора, по которым напирала жизнь. Стали ясны клавиши, на которых играли Создатели. И сейчас мы могли подвинуть этих Великих и занять их места. Мы сделаем так, что миллиарды клеточек-особей, в которые вливается жизнь, заощущают себя частицами целого и будут сознательно служить общим целям.
Потом словно на лифте я проехался вспять, в исходную комнату. Все члены нашей команды поднялись на ноги, выдохнули и отправились в подвал. Там нас стало уже двадцать. Мы начали брать из ящиков оружие. Я подхватил автомат «Интерармс» 7,62 — это что-то вроде Калашникова — с лазерным целеуказателем и подствольным гранатометом. Люблю увесистое оружие. Скрепил клейкой лентой три магазина. Пека взял автоматический гранатомет, крупногабаритная Оксана — крупнокалиберное помповое ружье. Потом мы принялись переодеваться. Одни напялили белые халаты медработников, другие — синие спецовки техперсонала. Негры и желтолицые натянули на головы черные маски. Я облачился в спецовку и вместе с еще шестью товарищами уселся в фургончик с надписью на борту «муниципалитет Питтстауна». При этом я чувствовал почти физически, что меня как стакан наполняет новая сила и новая воля. Я ощущал себя кровеносным сосудом большого и умного организма.