Владычица снов. Книга первая
Ребекка еще раз присмотрелась к стянутой медным панцирем груди, надеясь найти хоть какую-нибудь зацепку, хоть какое-нибудь доказательство того факта, что картина живая. Она никогда раньше не видела этого панциря, но он казался надежным и крепким, исподволь внушая мысль о том, что и под броней скрывается не меньшая мощь. Девушка внезапно сообразила, что именно сотворил Кедар, и расхохоталась над утонченной издевкой. Точно так же, как меч и пес должны были свидетельствовать об активной, мужественной жизни ее отца, панцирь, в который была заключена его грудь, призван был внушить мысль о несокрушимом здоровье, а роскошь отделки — о богатстве. Возможно, Кедар и впрямь ничего не знал о том, какие суммы задолжал барон своим знатным соседям, а также о том, что принадлежащие ему земли никак нельзя назвать плодородными, но Ребекка усомнилась в подобном простодушии художника. О том, что дела у ее отца идут из рук вон плохо, знали все вокруг, и хотя он из кожи лез, чтобы не ударить в грязь лицом, Ребекка отлично понимала, и это ее сильно огорчало, что отец на самом деле пребывает в полном отчаянии. И тот факт, что она знала об этом отчаянии, был для нее главным.
«Впрочем, что толку предаваться безрадостным размышлениям», — сказала она себе и, отгоняя нахлынувшую тоску, усилием воли заставила себя вновь обратиться к картине. «Смотри внимательней», — шепнул ей внутренний голос.
Не было ни малейших сомнений в том, что Кедар постарался на славу, и написанный им портрет уже успел снискать чуть ли не всеобщее одобрение. Только Ребекка осталась разочарованной, потому что ей не хватало в творении художника волшебства.
А ведь она возлагала на Кедара большие надежды. В зеленых глазах художника вспыхивали такие чудесные искры, голос его звучал так тепло и сердечно, и даже легкое заикание, присущее Кедару, этому не мешало, да и переставал он заикаться, когда заговаривал о своей любимой живописи. Этюды и рисунки, сделанные им, чтобы продемонстрировать свое мастерство, были полны жизни, дышали интуитивным прозрением, намекая на какую-то тайну, скрытую под покровом изощренной техники. Ребекке даже захотелось оставить себе несколько набросков, но Кедар тщательно собрал их, сложил в стопку и спрятал в сумку, в которой хранил мелки и карандаши, а также драгоценные листы бумаги. Но стоило Бальдемару сделать художнику заказ, чтобы еще один портрет украсил собой фамильную галерею, создававшуюся не один век, как тот словно разом утратил самую существенную часть вдохновения. Он превратился в мастеровитого ремесленника, способного изготовить именно то, что нужно заказчику, а гонорар принял с хорошо отрепетированной непринужденностью — принял как должное.
Завершив работу над портретом, Кедар немедленно покинул гостеприимный кров, не пожелав даже посмотреть на то, как будет выглядеть его детище на заранее уготованном для него месте в портретной галерее. Так что Ребекке не выдалось случая поговорить с ним или показать ему другую картину, свою картину. Волшебную картину.
Ребекке только-только исполнилось десять лет, когда она впервые увидела портрет человека в плаще с капюшоном, — человека, который из-за своего наряда и странной прически показался ей монахом или же бывшим монахом. Тогда это зрелище сильно напугало девочку, да и теперь, почти восемь лет спустя, оно по-прежнему страшило ее — правда, теперь лишь самую чуточку. Пугало и в то же самое время восхищало. Между нею и человеком, изображенным на картине, как будто возникла незримая связь.
Причина ее восхищения была достаточно проста. Каждый раз, когда Ребекка после определенного перерыва смотрела на картину, она обнаруживала в ней странные перемены.
Мужчина сидел за бесхитростной работы деревянным столом в комнате с каменными стенами, в смутных контурах которых угадывались книжные полки, сплошь уставленные тяжеленными фолиантами. Монах на картине был виден лишь до пояса, но Ребекка, сама не зная как, понимала, что это мужчина высокого роста, с крепкими ногами, обутыми в веревочные сандалии. Его руки покоились на столе, ладони сжимали два угла квадратной столешницы. Сама столешница была поделена на множество квадратов меньшей площади, попеременно черного или белого цвета, и на этих черных и белых квадратах или полях кое-где стояли прелюбопытные фигуры, вырезанные из дерева двух цветов, — одни черные, а другие красные. Судя по всему, это была какая-то настольная игра, но вовсе не те элементарные шашки, в которые умела играть и сама Ребекка. Фигуры различались размерами и формой — от самых маленьких, представлявших собой рассеянных по всей столешнице пехотинцев, до такой, что по сравнению с этими пехотинцами казалась просто гигантской. На голове у самой большой фигуры была корона, а в руках — держава и скипетр. Средних размеров фигуры изображали вооруженных всадников, была одна стройная и в то же время удивительно округлая женская фигурка, а также несколько зверей, включая медведя и, пожалуй, дракона, другим же Ребекка не могла подыскать никакого наименования.
Монах, судя по всему, командовал красными фигурами, и его темно-карие глаза испытующе смотрели на отсутствующего на картине соперника, который оставался на другой — невидимой — стороне доски. Подобная композиция сразу же пробудила в Ребекке любопытство. Означает ли это, что монах играет в неведомую игру с самим художником? Или замысел заключается в том, чтобы стороной, играющей черными фигурами, почувствовал себя зритель? С тех пор как Ребекка обнаружила картину, ей удалось сделать по поводу всего, что там изображено, немало открытий, но первые, возникшие с самого начала вопросы так и остались без ответа.
Все это было бы весьма любопытно, но ничем не примечательно, если бы не два совершенно невероятных обстоятельства. Во-первых, хотя мужчина, изображенный на картине, постоянно глядел в одну и ту же точку, выражение его лица постоянно менялось. Как правило, на губах его играла слегка насмешливая улыбка, словно он мысленно прикидывал силу соперника и находил ее не стоящей внимания, но Ребекке доводилось заставать его и в такие минуты, когда на его довольно заурядном, хотя и не лишенном приятности лице сверкала белозубая ухмылка, свидетельствующая об испытываемой радости, а порой она видела, что монах гневно хмурится. Встречались и выражение предельной концентрации внимания, и признаки рассеянности и расслабленности, словно мысли человека на портрете витали сейчас где-то далеко-далеко. Подобные перевоплощения ни разу не случались в те минуты, когда Ребекка смотрела на картину, но каждый раз, возвращаясь к ней после определенного перерыва, Ребекка первым делом проверяла, какое на данный момент выражение преобладает на лице у монаха. Эти таинственные превращения давно уже не казались ей чем-то необычайным, и подмечала она их каждый раз лишь затем, чтобы понять, в каком он пребывает сейчас настроении.
Несколько раз бывало и так, что стоило ей отвернуться от портрета всего на пару минут, как, вновь обратившись к нему, она обнаруживала, что именно эти мгновения и произошла очередная метаморфоза. В первый раз, когда такое случилось, а было это как раз во время ее самой первой встречи с монахом, Ребекка опрометью убежала из комнаты; заплакав и испугавшись, она торопливо прильнула к своей ничего не понимающей нянюшке. И прошло довольно много времени, прежде чем девочка, набравшись смелости, вновь вошла в запыленную комнату, расположенную в ныне нежилой Восточной башне замка. И стоило ей один раз расхрабриться, как любопытство принялось одерживать и новые победы над ужасом. В это второе посещение монах милостиво, хотя и несколько рассеянно, улыбался, словно желая подбодрить трепещущую малышку. После чего каждый новый визит в комнату в Восточной башне оборачивался для нее гремучей смесью радости и страха. В бесплодной и унылой жизни, которую вели в замке, лишь эта картина таила в себе подлинное волшебство.
Тайны магических превращений, которые претерпевало лицо монаха, и самой по себе было бы достаточно для того, чтобы Ребекка прониклась ужасом и восторгом, но второе необыкновенное обстоятельство, открывшееся девочке какое-то время спустя, взволновало ее куда сильнее, чем первое. Поначалу фигуры на доске были неизменно расставлены в четыре ряда — соответственно по два возле каждого из противоположных краев. Но однажды Ребекка обнаружила, что красный пехотинец продвинулся вперед, а по лицу монаха было ясно видно, что он с нетерпением ждет ответного хода. С тех пор расположение и красных, и черных фигур на доске постоянно менялось, причем явно разыгрывалась какая-то партия. Некоторые фигуры даже исчезали с игрового поля, хотя и выстраивались на столе рядом с ним в боковой дорожке. У нее на глазах разыгрывалась партия или даже, быть может, несколько партий. Самым же странным был тот факт, что и самой Ребекке порой казалось, будто она принимает участие в этой игре.