Жизнь летчика

Смерть летит быстрее… Ординарец поднимает меня на ноги, прерывая мой послеобеденный сон. Звонок из Мортьера: Здесь только что разбился самолет нашей эскадрильи. Пилот, сержант Мюллер, мертв. Я еду. Меня ждут несколько старых солдат, с волосами белыми, как мел Шампани. Они положили его в амбаре и ведут меня к нему. Его лицо тихо и мирно. Возможно, он умер легко и быстро. Я выслушиваю рапорт о катастрофе и возвращаюсь в Бонкур. На летном поле тишина. Все вылетели на послеобеденное патрулирование.
К вечеру они возвращаются по двое и по трое. Глинкермана нет. Двое летевших с ним потеряли его из виду. Он исчез в облаках, направляясь на запад. Та же самая песня, та же горькая песня… На аэродроме стоит его трость, воткнутая в землю. На ней – фуражка. Это – амулет Глинкермана. Когда он поднимается в воздух, то оставляет ее здесь, когда возвращается, забирает ее. Большая серая овчарка кружит рядом с тростью. Когда я иду через поле, она бежит за мной. Обычно она никогда этого не делает. Она предана Глинкерману и может укусить любого, кто подойдет к нему близко. Но сейчас она пихает свою влажную, холодную морду мне в руки. Мне трудно сохранять самообладание. Но Гонтерман оставил меня командовать и никто не увидит моей слабости. Я прошу ординарца обзвонить все части и спросить, не приземлялся ли на их участке фронта наш самолет. «Все части?», переспрашивает он. «Все, конечно все!», ору я на него. «Как только что-то появится, дайте мне знать. Я буду в своей комнате.» Я пытаюсь держать себя в руках и говорю это так тихо и спокойно как только могу. Медленно приходит ночь. Я сижу у открытого окна и смотрю в сгущающуюся темноту. Узкий серебряный серп луны медленно карабкается вверх по массивным вершинам деревьев в парке. Невыносимо громко стрекочут сверчки. Довольно влажно и ночью, наверное, будет дождь. Собака Глинкермана со мной в комнате. Она не спит, ходит по комнате туда и сюда. Иногда скулит. Глинкерман, Глинкерле! Восемь дней назад он сбил Спад, севший мне на хвост, на следующий день я отогнал преследовавший его вражеский самолет. Он обязан вернутся, он не может оставить меня одного.
В десять часов ординарец вбегает в мою комнату: «Герр лейтенант, скорее идите к телефону, звонят с пехотного поста неподалеку от Огрувеля! Глубокий, мрачный голос. Да, рядом с ними приземлился немецкий самолет. У пилота черные волосы, разделенные пробором пополам. Больше никаких примет нет. Все сгорело дотла. Пес лает так громко, что я должен выгнать его из комнаты. Я зажигаю настольную лампу и прошу ординарца Глинкермана принести его вещи. Потертый бумажник. В нем немного денег. Фотография девушки, незаконченное письмо. „Дорогая!“, начинается оно, но он уже никогда не будет дописано. На следующее утро во двор въезжает повозка. В ней – деревянный ящик. Мы снимаем его и ставит в палатку Глинкерле. Мы кладем на ящик его фуражку и дубовую трость и закрываем дерево цветами и зелеными ветками. Через два дня мы хороним Глинкермана. Утром последнего дня ему приходит повышение в чин лейтенанта. Он был бы очень счастлив, если бы дожил. Это приказ я передаю его родителям через человека, который едет в Мюльхаузен на побывку. С собой он возьмет и его собаку. Пес царапает землю когтями и его приходится силой волочить от палатки Глинкермана. Когда машина отходит, она все еще воет, совсем как человек. 4 июля в бою погибает сержант Эйхенауэр. В тот же день я пишу Грассхоффу, старому приятелю по Хабсхайму: «Я хочу попасть на другой фронт, я хотел бы отправится туда с тобой. Я последний, кто остался в живых из Ясты 15, последний из тех, кто когда-то покинул Мюльхаузен и отправился в Шампань.
В Ясте 15, выросшей из старой Хабсхаймской группы, сейчас осталось только 4 самолета, три сержанта и я сам – их командир. Почти всегда мы летаем поодиночке. Только там мы можем выполнить наши задания. На фронте постоянно что-то происходит. Говорят, что та сторона готовит наступление. Воздушные шары поднимаются каждый день, висят на длинных тросах в летнем небе как гирлянды толстобрюхих облаков. Было бы неплохо сбить один из них. Это послужило бы хорошим предостережением всем остальным. Я взлетаю рано утром, так, чтобы солнце светило мне в спину когда я буду заходить в атаку на воздушный шар. Я лечу выше, чем обычно. Альтиметр показывает пять тысяч метров. Воздух прозрачный и холодный. Мир подо мной кажется гигантским аквариумом. Над Лиервалем, где погиб Рейнольд, летает вражеский самолет с винтом сзади. Он прокладывает себе путь в воздухе как маленькая водомерка. С запада быстро приближается маленькая точка. Крошечная и черная поначалу, она быстро растет по мере того, как приближается ко мне. Это Спад, вражеский истребитель. Одиночка, такой же, как и я, высматривающий добычу. Я усаживаюсь в пилотском кресле поудобнее. Будет бой. Мы стремимся навстречу друг другу, находясь на одной и той же высоте, и расходимся, проходя на волосок друг от друга. Мы делаем левый поворот. Тот, другой самолет отсвечивает на солнце коричневым. Затем начинает кружиться. Снизу наверное кажется, что две большие хищные птицы ухаживают друг за другом. Но это смертельная игра. Тот, кому противник зайдет в хвост, проиграет, потому что у одноместный истребитель с неподвижно закрепленным пулеметом может стрелять только прямо вперед. Его хвост нельзя защитить. Иногда мы проходим друг мимо друга так близко, что я могу ясно увидеть узкое, бледное лицо под кожаным шлемом. На фюзеляже между крыльями черными буквами написано какое-то слово. Когда он проходит мимо меня в пятый раз, так близко, что струя от винта мотает меня взад и вперед, я могу разобрать: «Vieux Charles»– Старик Шарль. Это – знак Гийнемера. Да, только он один летает так на всем нашем фронте. Гийнемер, который сбил уже тридцать немецких самолетов. Гийнемер, который всегда охотиться один, как все опасные хищники, внезапно нападает от солнца, сбивает в секунды своего оппонента и исчезает. Так он сбил Пуца. Я знаю, это будет поединок, где у жизни и смерти цена одна. Я делаю полупетлю, чтобы зайти на него сверху. Он тут же понимает это, и сам начинает петлю. Я пытаюсь поворачивать, но Гийнемер следует за мной. Выйдя из поворота, он сможет мгновенно поймать меня в прицел. Металлический град с грохотом сыпется на мое правое крыло, и звенит, ударяя в стойку. Я пробую все, что могу, самые крутые виражи и почти отвесные скольжения, но он молниеносно предугадывает все мои движения и немедленно реагирует. Его самолет лучше. Он может делать больше, чем я, но я продолжаю бой. Я нажимаю кнопку на ручке… пулемет молчит… заклинило! Левой рукой я держу ручку, правой пытаюсь загнать патрон в патронник. Ничего не получается – патронник никак не очистить. На мгновение я думаю о том, чтобы спикировать и выйти из боя. Но с таким противником это бесполезно. Он тут же окажется у меня на хвосте и прикончит. Мы продолжаем виражи. Отличный пилотаж, если бы ставки не были столь высоки. У меня еще не было столь проворного оппонента. На время я забываю, что передо мной Гийнемер, мой враг. Мне кажется, это я, с моим товарищем, участвую в спарринг-бою над нашим аэродромом. Но иллюзия длится всего лишь секунды. Восемь минут мы кружим друг за другом. Самые длинные восемь минут в моей жизни. Вот сейчас, повернувшись на спину, он проходит надо мной. На секунду я бросаю ручку и колочу по коробке патронника обоими руками. Примитивный прием, но иногда он помогает. Гийнемер видит все это сверху, он должен это видеть, и сейчас он знает, что со мной случилось. Он знает, что я беззащитен. Вновь он проходит надо мной. И затем случается то, что случилось: он медленно машет мне рукой, и исчезает на западе, летя по направлению к своими траншеям. Я иду домой. Я ошеломлен. Некоторые полагают, что пулемет Гийнемера тоже был неисправен. Другие считают, что я должен был протаранить его в отчаянии. Но я никому из них не верю. Я и по сей день считаю, что рыцарские традиции прошлого не погибли. Поэтому я кладу запоздалый венок на его безымянную могилу.
19 июня из отпуска возвращается Гонтерман. Его губы сжимаются, когда я говорю ему о судьбе, которая постигла нашу эскадрилью в последние недели. «Ну что ж, Удет, тогда мы остались вдвоем». Я уже отправил письмо Грассхоффу, но в этот момент я не могу заставить себя поднять эту тему. Я откладываю ее до вечера. После обеда Гонтерман уже слетал на вылазку. Он сбил своего противника и его машина получила двенадцать пробоин. Я нахожусь на летном поле, когда он приземляется, и мы вместе отправляемся в замок. Первый раз я вижу его сразу же после полета. Его лицо бледно и мокро от пота. Непреклонное хладнокровие, которым всегда от него веет, исчезло. Я вижу перед собой человека, нервы которого на пределе. Это не принижает его в моих глазах, а лишь придвигает ближе к нему. Я восхищаюсь его самодисциплиной которая позволяет ему в другое время удерживать себя в руках. Когда мы идем вместе, он ругает себя. Пробоины в самолете его расстроили. Я пытаюсь успокоить его. «Тот, кто стреляет, должен ожидать, что и в него самого будут стрелять», говорю я. Мы идем по устланной гравием дорожке в парке по направлению к дому. Здесь стоит маленький садовый столик. Гонтерман останавливается, зачерпывает пригоршню гравия и кладет на стол листок. Он медленно сыпет гравий на листок. Каждый раз, когда один из камешков ударяется о поверхность стола, тот издает звенящий звук, как будто в него попала пуля. «Видишь, Удет, так это происходит», говорит он, занимаясь этим, «пули падают из рук Господа Бога» – он указывает на листок, они подходят все ближе, ближе. Рано или поздно, они поразят нас, можешь быть уверен». Быстрым движением руки он смахивает все со стола. Я смотрю на него искоса. Его нервы изношены еще больше, чем мне казалось. Я чувствую себя странно в его присутствии, и мое желание уйти становится сильнее. Сам воздух Бонкура ложится тяжким камнем на грудь, в ней столько печальных воспоминаний. «Я хотел бы просить вас о моем переводе в Ясту 37», говорю я. Гонтерман встрепенулся. «Хочешь меня оставить?» В его вопросе – упрек. Он тут же берет себя в руки., его лицо замерзает и он говорит ледяным голосом: «Я не собираюсь препятствовать вам, лейтенант Удет». Я чувствую совершенно точно, о чем он думает. «Там мои старые друзья по Хабсхайму», говрю я, «последние, кто остался от нашего старого отряда. Конечно, прежде чем уйти, я помогу освоится новому пополнению. Гонтерман мгновение молчит. Затем он протягивает мне руку: „Очень жаль, что вы не хотите остаться со мной, Удет, но я могу вас понять“. Через три месяца Гонтерман погибает. Как и многие из лучших, он погиб не по своей вине. У его триплана отломилось крыло, прямо над нашим аэродромом, и он разбился. Сутки спустя он умер, не приходя в сознание. Это была хорошая смерть.