Улав, сын Аудуна из Хествикена

Подойдя к хлеву, Улав заглянул внутрь, но в нос ему ударила такая резкая вонь, что он тут же отдернул голову. Однако же земляной пол под стрехой был ровен и сух, а весь склон, на котором стоял хлев, – бур, гол и лишь кое-где усеян остатками запасенных на зиму сена и листьев. Улав лег, свернувшись, как зверек, и тут же уснул. Он проснулся, когда Ингунн тронула его за плечо. Она стояла подле него на коленях.
– Ты чего это спишь здесь?
– В лачуге было так дымно. – Улав тоже встал на колени, смахнув приставшие к платью мелкие веточки и разный сор.
Над лесистыми грядами гор взошло солнце – верхушки елей, вздымаясь ввысь, запылали, точно факелы. Кругом в лесу во всю мочь заливались птицы. Над селениями и дальней гладью темно-голубого озера еще стлались тени. Но по другую его сторону солнце озаряло лес и зеленые усадьбы на горных склонах.
Как зачарованные, стояли Улав и Ингунн на коленях, лицом к лицу. И, не сказав ни единого слова, каждый положил руки на плечи другому и склонил голову ему на грудь. Потом, вместе разжав объятия, они взглянули друг на друга со слабой, удивленной улыбкой. Улав поднял руку и прикоснулся к виску девушки. Отбросив назад ее золотисто-каштановые пышные волосы и почувствовав, что она не противится, он обнял ее другой рукой, прижал к себе и поцеловал долгим и нежным поцелуем сладостную, соблазнительную впадинку у виска. Он взглянул ей в лицо, и его бросило в жар – ей нравилось то, что он делал. Они поцеловали друг друга в губы, и под конец он осмелился прижаться губами к белому изгибу ее шеи.
Но они не обменялись ни единым словом. Поднявшись на ноги, Улав взял пустую котомку, плащ, и они двинулись в путь, так и пройдя молча через всю округу, он впереди, она – позади, меж тем как утреннее солнце все сильней и сильней освещало лесистые склоны. В самом верхнем селении люди в усадьбах уже встали. Когда они лесом приближались к дому, день уже занялся. Подойдя же к воротам изгороди, закрытым жердью в том месте, где начинались приусадебные пашни Фреттастейна, они не увидели ни одной живой души. Может статься, приключение это кончится для них благополучно.
За кустарником у изгороди, остановившись на миг, они взглянули друг на друга – шальное, блаженное изумление зажглось в их глазах. Прежде чем снова повернуться к изгороди и поднять жердь, он быстро коснулся ее руки. Когда они вошли на тун, дверь хлева была отворена, и там тоже никого не было видно. Ингунн направилась к стабуру, где спала прошлой ночью. Но вдруг повернулась и подбежала к Улаву.
– Твоя застежка. – Отцепив, она протянула ее ему.
– Можешь оставить ее себе… Я дарю ее, – быстро сказал Улав. Отцепив с кафтана маленькую нагрудную застежку, которую она дала ему взамен большой, он сунул ее девушке, все еще державшей его золотую застежку.
– Нет, это я не в обмен на твою… У меня и так много застежек… Я…
Покраснев, он круто повернулся и быстро зашагал прочь, чтобы не слышать, как она станет благодарить его.
Увидав, что кровати в ближних боковушах пусты, он облегченно вздохнул. Одна из собак поднялась и подошла к нему, виляя хвостом, – Улав погладил ее и ласково заговорил с нею. Сняв тесное платье, он потянулся и блаженно зевнул. Кафтан вовсе протерся под мышками – без починки его больше не наденешь. Впрочем, это могла бы сделать Ингунн… Только он собрался повалиться на кровать в своей боковуше, как вдруг увидел, что там уже кто-то лежит.
– Ну что, воротились домой? – сонным голосом спросил незнакомец. По голосу Улав признал в нем Арнвида, сына Финна.
– Нет, это я вернулся. Я был в городе по делу, – сказал Улав так спокойно, будто для него ездить в Хамар было дело привычное. Арнвид что-то пробормотал, и вскоре оба захрапели.
 
3
Когда Улав проснулся, он, заметив, как светло в большой горнице, понял, что время уже около трех часов пополудни. Приподнявшись на локте, он увидел Ингунн и Арнвида – они сидели на поперечной лавке, крепко приделанной к стене. Лицо девушки было какое-то странное – испуганное и вместе с тем задумчивое.
Услыхав, что Улав встал, она поднялась и быстро подошла к его кровати. На ней было то же самое, вчерашнее, ярко-алое платье; и Улав смотрел на нее по-новому, как и накануне, когда он словно бы впервые увидел Ингунн. Она была так красива, что его бросило в жар от радости…
– Ну, теперь-то ясно, о чем думал брат Вегард… да и оружейник тоже… когда толковали о секирах, – сказала она взволнованно. – Арнвид говорит, что Маттиас, сын Харалда, был на тинге, а теперь поехал на север, в свою усадьбу в Бириде.
– Вот оно что! – сказал Улав. Нагнувшись, он завязывал ремешок башмака. Потом он выпрямился, протянул Арнвиду руку и приветствовал его.
– Любопытно, что станет делать Стейнфинн, когда услышит эту весть?
– А он знает про это, – ответил Арнвид. – Потому-то, Ингебьерг говорит, он и поскакал на север к Колбейну.
– Сходила бы ты, Ингунн, и собрала мне чего-нибудь поесть, – сказал Улав. Лишь только Ингунн вышла, он спросил Арнвида: – Ты не знаешь, что задумал Стейнфинн?
– Я знаю, о чем помышляет Ингебьерг, – ответил Арнвид.
– Чего уж яснее!
Из всех людей, которых он знал, Арнвид, сын финна, больше всех был Улаву по нраву, но сам он никогда про то не думал. Ему просто было хорошо с ним, хотя Улаву никогда бы и в голову не пришло назвать его своим другом… Арнвид был человек взрослый и женат почти столько же лет, сколько Улав его помнил, а ныне он вдовел уже третий год. Однако теперь разница в летах между ними словно вовсе исчезла – так по крайней мере казалось Улаву. Он знал, что сам он уже взрослый, а тот, другой, – тоже еще человек не старый. Арнвид не был такой степенный и спокойный, как другие женатые люди. И супружество стало для него вроде ярма, которое надели на него, когда он был еще подростком; а позднее он невольно стремился стереть само воспоминание об этом. Улав вдруг все понял, сам не зная почему. И точно так же Арнвид, казалось, ощутил, что Улав и Ингунн вдруг приблизились к нему годами. Он разговаривал с ними точно со своей ровней.
Пока Улав ел, Арнвид отрезал от вяленого оленьего окорока тонкие, как листок, ломтики, которые Ингунн любила жевать на ходу.
– Хуже всего то, что Стейнфинн позволил своему бесчестью быльем порасти, – молвил Арнвид. – Начать тяжбу уж слишком поздно – ему остается только жестоко отомстить, коли он хочет оправдаться в глазах людей.
– А Стейнфинн и не мог раньше ничего сделать – Маттиасу ни с того ни с сего взбрело на ум на богомолье отправиться, вот он и удрал из страны, поджав хвост. Но ныне, когда у нас в королях двое бесштанных сосунков [ 36], настоящий муж, верно, осмелится поднять руку на обидчика. Ему вовсе незачем просить крестьянский тинг рассудить дело его чести – так, слышал я, толковали про это Стейнфинн с Колбейном.
– Да, и тот, и другой, уж точно, сумеют сделать все по своему хотенью, пренебрегая законами нашей страны и законом божьим, – сказал Арнвид. – Кое-кто у нас ныне вовсе голову потерял и кобенится почем зря.
– Ну, а ты? – спросил Улав. – Пойдешь с ними, коли Стейнфинн с Колбейном замыслят ныне отыскать Маттиаса у него дома и проучить его?
Арнвид не ответил. Он сидел, рослый, высоко подняв плечи и опершись лбом на узкую, изящную руку, так что его маленькое некрасивое лицо оставалось в тени.
Арнвид, сын Финна, был очень высокий и статный, завидного телосложения человек – особенно красивы были его руки и ноги. Однако плечи у него были чересчур широки и слишком высоко подняты, голова же – слишком мала, а шея – коротка, и это почти совершенно стирало впечатление от красоты его тела. Лицо Арнвида также было странное и некрасивое, словно бы сплющенное с обеих сторон; лоб – низкий и широкий, коротко срезанный, и широкий же подбородок. Волосы у него были черные, курчавые, смахивавшие на завиток на лбу у быка. Но, несмотря на это, Улав вот сейчас впервые увидел, что Арнвид и Ингунн походили друг на друга – у Арнвида тоже был маленький, нечетко очерченный нос, но на мужском лице он казался как бы вдавленным под крутым лбом. И глаза у него были такие же большие, только темно-синие и глубоко посаженные.