Улав, сын Аудуна из Хествикена

Так все и продолжалось до самого лета того года, когда весною Улаву, сыну Аудуна, минуло шестнадцать зим. Ингунн же было тогда пятнадцать.
 
2
От отца Улав наследовал большую боевую секиру – острой наугольной ковки, со стальным лезвием, выложенную по бокам золотом, а рукоять секиры была медная и тоже с золотой насечкой. У секиры имелось имя, и звалась она Эттарфюльгья [Хранительница рода (древненорв.)].
То было великолепное оружие, и мальчик, владевший им, думал: другое такое сокровище едва ли сыщется в Норвегии. Но об этом он никогда никому не говорил, кроме Ингунн, а она верила ему и гордилась секирой ничуть не менее Улава. Секира всегда висела над кроватью мальчика в большой горнице.
Но однажды той самой весной Улав увидел, что в лезвии появился какой-то изъян, а когда снял секиру со стены, то заметил: стальное лезвие отделилось от железной лопасти и дребезжит и болтается в том месте, где оно должно быть к ней припаяно. Он понимал, что тщетно было бы допытываться, кто брал секиру и испортил ее. Поэтому он никому ничего не сказал, кроме Ингунн. Посоветовавшись, они сговорились меж собой, что лишь только Стейнфинн снова уедет из дому, Улав верхом отправится в Хамар; там жил знатный оружейник, и уж если он не сможет починить секиру, то никому этого не сделать. И вот однажды утром, за неделю до Иванова дня, пришла Ингунн и сказала Улаву: нынче, мол, отец собирается на север к Колбейну, они могут воспользоваться случаем и отправиться на другой день в торговый город.
Улаву и в голову не приходило, что она поедет вместе с ним. Уже много лет минуло с той поры, как они были в городе, и Улав не очень-то и знал, далеко ли туда добираться, но думал, что смог бы обернуться к ужину, если бы выехал рано поутру. Однако же у Ингунн не было своей лошади, а в усадьбе не нашлось бы ей под стать. Если же они поочередно поедут на его коне Эльгене, домой им раньше поздней ночи не поспеть. Впрочем, дело кончится тем, что она поедет верхом, а ему придется все время идти на своих двоих – Улаву это было хорошо знакомо с прежних времен, когда они спускались к обедне в долину, в главную церковь округи. А Стейнфинн и Ингебьерг, верно, страшно разгневаются, когда узнают, что он взял с собою Ингунн в Хамар. Но Улав только и ответил: ежели она собирается в город, им придется спуститься вниз к берегу и плыть на лодке – отправиться же в путь надо как можно раньше.
На другое утро, когда до зари было еще далеко и стояла светлая ночь, тихая и прохладная, он выскользнул из большой горницы поглядеть сперва, какая на дворе погода. После спертого воздуха в доме, где спали и люди, и собаки, холодный от росы воздух освежал, как купание. Стоя на каменном порожке перед дверью, мальчик глубоко вдыхал ночную свежесть.
Внизу среди пашен виднелись кусты черемухи все в бело-зеленой пене цветов – весна пришла и сюда, в горы. Еще дальше поблескивало озеро, его матово-серая гладь была испещрена темными полосами, предвещавшими дождь. Небо было также белесовато-серое, а низко над морем неслись темные грозовые тучи – видно, и ночью лил дождь. Когда Улав ступил на траву, его высокие желтые сапоги из некрашеной кожи потемнели от сырости, на голенищах проступили бурые пятна. Он уселся на каменный порожек, стянул сапоги, связал их ремнями и перекинул через плечо, на котором уже висели свернутый плащ и секира.
Он пересек босиком мокрый тун и подошел к стабуру [ 29], где нынче в верхнем жилье вместе с двумя прислужницами ночевала Ингунн – чтоб ей незаметно ускользнуть со двора. Ради поездки в город Улав надел свое лучшее платье – кафтан и штаны светло-синего аглицкого сукна. Но из одежды этой он уже порядком вырос – кафтан жал в груди, и рукава были коротки, да и полы едва прикрывали колени. Штаны тоже слишком плотно облегали тело, а следы Ингунн срезала еще осенью, так что теперь штанины доставали лишь до середины икр. Но ворот кафтана украшала красивая застежка чистого золота, а стан стягивал пояс, усаженный серебряными розами, с ликом Святого Улава на пряжке; у кинжала были позолочены и рукоятка, и ножны. Улав подошел к крытой галерейке стабура, трижды легонько постучал в дверь и стал ждать.
Запела птица, переливы и посвисты струились, как родниковая вода, заглушая тихий, сонный писк в кустах. Улав увидел птицу; она сидела на вершине ели – крохотная точка на глади золотистого северного неба. Он разглядел, как она, словно трепещущее сердечко, сперва сжалась в комок, а потом снова расправила крылышки. Стаи туч в вышине начали багроветь, побагровело и небо над горной грядой по другую сторону озера, ярким багрянцем отразилось в его водах… Улав постучал снова, на сей раз гораздо сильнее – стук этот так громко отозвался в утренней тишине, что Улав затаил дыхание, прислушиваясь, не разбудил ли кого в домах.
Немного погодя дверь приотворилась – из стабура выскользнула девушка. Тяжелая копна золотисто-каштановых волос в беспорядке падала ей на плечи. Она была в рубахе с короткими рукавами – верх из беленого полотна, расшитого зелеными и синими цветами, подол же – из грубой сероватой холстины. Рубаха ей была длинна и прикрывала узкие, розово-белые ножки. Узелок с платьем она несла под мышкой, в руке же держала котомку со съестным. Протянув ее Улаву, она бросила на землю узелок и, тряхнув головой, откинула волосы с лица, раскрасневшегося после сна, – одна щека была румянее другой. Достав из узелка поясок и перехватив им рубаху, она подтянула ее.
Девушка была высокая, хрупкая, с тонкими руками и ногами, с длинной шеей и маленькой головкой. Лицо у нее было чуть треугольное, с низким, широким, выпуклым белоснежным лбом; на виски словно падала тень от роскошных густых волос. Щеки – слегка впалые, отчего нижняя часть лица казалась слишком длинной, а подбородок заостренным; нос – прямой и короткий. И все же ее личико таило в себе какое-то неизъяснимое беспокойное очарование: нежное, белое с румянцем на щеках; глаза – огромные, темно-серые, с голубыми, как у малого ребенка, белками, затененные темными ресницами, с прямой черной полосой бровей и выпуклыми белыми веками; рот небольшой, но губы яркие, что ягоды. Ингунн, дочь Стейнфинна, была прекрасна в своей чистой юности.
– Давай-ка поторопись, – сказал Улав, потому что она, усевшись на крыльце, стала неторопливо натягивать длинные холщовые чулки [ 30]. – Лучше нести чулки с башмаками в руках, покуда не высохнет трава.
– Не хочу идти босиком по мокрому склону в такую стужу… – Она дрожала от холода.
– Тебе станет теплее, когда натянешь платье, да поторапливайся, видишь – уже совсем рассвело.
Не ответив, Ингунн развязала тесемки, державшие чулки, и еще раз обмотала их вокруг ног. Улав повесил ее одежду на перила.
– Плащ надо взять с собой – день нынче будет ненастный.
– Плащ мой внизу, у матушки, я забыла его взять вчера. Видать, распогодится, а ежели хлынет дождь, мы, уж верно, найдем, где укрыться.
– Коли дождь польет, когда мы будем в лодке… Да и в городе тебе без плаща не обойтись. Но можешь надеть, как всегда, мой…
Ингунн взглянула на него через плечо.
– До чего же ты несговорчивый, Улав! – Она принялась обуваться.
Улав только было собрался ответить, но тут она склонилась над башмаками, и рубаха соскользнула у нее с плеч, обнажив грудь, плечи и ключицы. И внезапно волна новых, неизведанных чувств нахлынула на юношу; робкий и смущенный, стоял он, не в силах отвести глаз от белизны ее обнаженного тела. Будто он никогда прежде не видел его; столь близкая и хорошо знакомая, Ингунн показалась ему совсем иной. Словно бурная лавина обрушилась в душе Улава, и чувства его к названой сестре потекли совсем по иному руслу. Самым пылким из обуревавших его теперь чувств была нежность, в которой сострадание смешивалось с некоторым ощущением собственного превосходства; ее опущенные покатые плечи были такие слабые, но локти уже по-женски округлые. Ее тонкие белые руки казались такими мягкими от кисти до локтя, словно под гладкой, шелковистой кожей не было мышц – в его воображении возникло воспоминание о неспелом, еще не налившемся соками колосе, в котором нет ничего, кроме молочноватой мякоти. Улаву захотелось нагнуться к ней, приласкать и утешить – вот так внезапно ощутил он разницу между ее нежной женственностью и своим собственным плотным, мускулистым телом. Он не раз видел ее прежде в баньке и видел себя самого, свою худую, но плотную, выпуклую грудь, видел, как на животе ходили гладкие, сильные мышцы, как вздувались буграми мышцы, когда он сгибал руку. С детской гордостью радовался он тому, что родился мальчиком… Теперь же это чувство превосходства оттого, что сам он так силен и хорошо сложен, странным образом пронизала нежность; она была так слаба – ему, верно, придется защищать ее. Улаву хотелось обвить рукой эти узенькие плечи, спрятать в своей ладони ее девичью грудь. Ему вспомнилось, как нынешней весной он напоролся грудью на кол – то было на выселках у Гунлейка, – он разодрал тогда платье и сильно оцарапал тело. Его пробрала дрожь, и он решил, что никогда больше не дозволит Ингунн карабкаться с мальчишками на крышу хутора Гунлейка… Он зарделся, когда она взглянула на него.