Неизвестные солдаты, кн.1, 2
Потом они расстались. Порошин уехал на курсы. Ермаков часто вспоминал боевого, упрямого шахтера, думал, что у этого парня впереди большая дорога. Думал и не ошибся. Когда они снова встретились в Москве, полковник Порошки работал уже в Генеральном штабе.
За плечами у него была академия, два года боев в Китае и схватка у Халхин-Гола. Порошин догнал Ермакова в звании, занимал более высокую должность, хоть ему и было только тридцать пять лет. Обзавестись семьей он еще не успел, жил бобылем, часто разъезжал с инспекцией по военным округам.
Друзья сидели за письменным столом в комнате Ермакова. Одну стену занимала огромная карта Европы, другую – Советского Союза. Карты были новые. По центру Европы разлилась коричневая краска. Она скрывала под собой Германию, Австрию, Чехословакию, Саарскую область.
– Не успевают картографы, – сказал Порошин. – Карта только вышла, а уже Францию закрашивать надо…
– Я там линию провел.
– Линию… – повторил Порошин, снимая широкий желтый ремень с тяжелой звездой на пряжке. Багряно поблескивал у него на груди орден Красного Знамени. Расстегнутый ворот гимнастерки открывал крепкую мускулистую шею с большим кадыком.
Порошин сильно изменился за последние годы: раздался вширь, начал лысеть, от этого лоб его казался еще более высоким и выпуклым. Заметнее выдвинулся вперед массивный квадратный подбородок. Взгляд твердый, властный.
– Ты чего задумался, Проша? Выпьем?
– Налей… Мальчик слишком широко шагает, Степаныч. Не пора ли его остановить?
– Гитлер не мальчик. Ты еще под столом ползал, а он уже на той войне ефрейтором был.
– Знаю. Но остановить пора.
– Он и так остановится. Гляди, на карте коричневое с красным столкнулось.
– Это и тревожит.
Ермаков закатал рукава пижамы, по локоть обнажил волосатые руки. Осторожно налил в рюмку спирт. Подвигая гостю тарелку с бужениной, спросил:
– Ты к верхам ближе, что у вас там думают?
– Линия прямая. Мы за мир. «Нас не трогай – мы не тронем. А затронешь – спуску не дадим». И сдается мне, Степаныч, что наши не так Гитлера опасаются, как англичан с американцами. Не их самих, конечно. Боятся, что спровоцируют они нам войну с Германией.
Ермаков молча пожал плечами: в политике он разбирался туго, предпочитал слушать.
– Вот такие дела, Степаныч. Это мое мнение… Впрочем, у тебя речь Иосифа Виссарионовича на Восемнадцатом съезде имеется?
Ермаков, не вставая, протянул руку и снял с этажерки брошюру. Порошин перелистал ее.
– Ага, вот! Слушай, что Сталин говорит. Соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками… Ну, Степаныч, в чей огород этот булыжник? Адрес точный. Всем известно, кто каштаны из огня чужими руками таскать привык.
– Булыжник увесистый, – сказал Ермаков.
– Тут все правильно, – продолжал Порошин. – Беда только в том, что у нас до черта перегибщиков. Своих мыслей в голове нет, а как директиву получат, так и жмут напропалую. Гнут в одну сторону, не оборачиваясь. Не понимают того, что любую правильную идею чрезмерным усердием можно довести до абсурда… Есть, Степаныч, у нас такие, что на немцев рукой махнули. Сказано: англичане, провокация – ну и все! А Гитлер чуть ли не в друзьях ходит. Недавно стало известно, что немцы часть сил перебрасывают из Франции в Восточную Германию. Ну, а наши не верят: как это так перебрасывают? Гитлер армию демобилизует, у нас договор! Это англичане, дескать, фальшивку пустили… Десять раз проверяли. Убедились в конце концов, что ночью бывает темно, а днем – светло.
– Ты бы, Прохор, поменьше критику наводил. Ну, когда со мной разговариваешь, это ладно. А то ты небось и при чужих людях распространяешься. А люди всякие бывают. И в дневник, наверно, записываешь?
– Пишу, – неохотно ответил Порошин.
Он всегда испытывал неловкость при упоминании о дневнике. Это было его давнишнее пристрастие, его сугубо личный секрет, о котором знал только один Ермаков.
– Вот-вот, ты не очень-то распространяйся в своих тетрадках, – сказал Степан Степанович. – Дневник – это, брат, документ. Не дай бог, попадет в чужие руки.
– Он у меня в сейфе, – усмехнулся Порошин.
– Кому надо, тот и из сейфа достанет… Ты больше на свои личные переживания упор делай, а службу не трогай.
– Ладно, учту столь ценное предложение… Выпьем, что ли, за все хорошее?!
– Твое здоровье.
В комнату стремительно ворвалась Неля с портфелем под мышкой. Серая жакетка переброшена через плечо. Волосы выбились из-под берета.
– Так и знала! – воскликнула она. – Опять бражничаете! Опять накурили!
– А «здравствуйте» где? – спросил Порошин. – На улице забыла?
– Ничего не забыла. – Она ткнулась губами в висок полковника. – Вот. А теперь окажите, кто меня обманул, кто на аэродром свозить обещал?
– И свезу.
– Когда?
– До нового года.
– Надежно?
– Слово, – смеялся тот, не сводя глаз с тонконогой девчонки.
А Степан Степанович отметил про себя, каким ласковым стал вдруг его взгляд.
– Что вы едите? – спросила Неля. – Ты почему, папа, грибы не достал?
– Ты же не велела трогать.
– Не велела, пока дяди Проши нет. Жадничаешь?
– Попался, Степаныч, – погрозил пальцем Порошин, притянул Велю к себе, заправил под берет волосы. – На глазах ты растешь, коза.. Куда бежишь-то опять? Посидела бы с нами.
– Некогда. Чертить надо. Поставила на стол грибы и ушла.
– Верста коломенская, – вздохнул Ермаков.
– Хорошая девка! Отдал бы ты мне в дочери ее, Степаныч. Скучно мне одному.
– Она тебе в жены годится…
– Ну, стар я. Как дочку люблю ее, уж ты не ревнуй. Помню, на горшок ее когда-то сажал, а теперь поди ж ты!
Выпив, помолчали. Степан Степанович открыл форточку, шлепая домашними туфлями, вернулся к столу.
– Ну, чем занимаешься, генштабист?
– Прикурить дай. – Порошин потянулся через стол. – Немецкое вторжение во Францию анализируем. Ищем, что противопоставить машинам и нахальству. Техники у нас еще маловато, да и танки в основном с противопульным бронированием. Но главное – люди. Сам знаешь: в частях такая нехватка водителей, что трактористов приходится сразу на танк сажать…
– Раньше надо было браться за это.
– До всего руки не доходят.
– Иной раз руки, иной раз и головы. Комдив Дьяконский когда еще колья ломал, доказывал, что крупные механизированные соединения позарез нужны. На этом деле он, может быть, и шею себе свернул… И теперь спешим. У немцев армия танками с противоснарядным бронированием оснащена, а у нас еще опытные экземпляры испытываются.
– Дьяконского я знал, Степаныч. Голова у него действительно хорошо работала.
– По его делу, Прохор, с тобой посоветоваться хочу. Ты служил с комдивом?
– Довелось немного.
– Понимаешь, Прохор, – смущенно улыбнулся Степан Степанович. – Тут ко мне из провинции двоюродный племянник приехал, письмо привез. У Дьяконского сын вырос, мечтает стать командиром. Дьяконская просит меня с сослуживцами мужа поговорить, помочь парню.
По тому, как посуровело лицо Порошина и плотно сомкнулись челюсти, Ермаков понял, что Прохор этим делом заниматься не станет.
– Где сейчас парень?
– Взяли в армию.
– Ты, Степаныч, службу рядовым начинал. И я к тебе на батарею тоже рядовым пришел. А теперь вот оба полковники… И вообще, какой это, к дьяволу, командир, ежели он горячей каши солдатской до слез не хлебнул!
– У нас другое положение было.
– А я тебе окажу так: если этот Дьяконский парень стоящий – он своего добьется. А если слизняк, тряпка, то и толковать о нем нечего. И тебе благотворительностью заниматься не советую. Ты его знаешь? Нет. И я не знаю, чем он дышит. Там, на месте, люди посмотрят, подумают, на что он годен.
– Ладно, пусть служит, – тихо сказал Ермаков.
Помолчав, спросил:
– Ты куда едешь теперь?
– В Свердловск. Заводик есть один, и дел там сейчас куча.