Синий рыцарь

Потом я задумался о том, сколько вообще браков – из тех, что заключены в годы войны, – оказались в конце концов удачными. Но дело было не только в этом, была и другая причина – смерть. Я едва не рассказал однажды обо всем Круцу Сеговиа – в те времена, когда мы были партнерами и работали на одиночном утреннем дежурстве с трех часов ночи – о том, как умерли мои родители, как меня вырастил брат, как он потом умер, и как умер мой сын, и как я восхищался Круцом за то, что он имел жену и кучу детей и безбоязненно отдавал им всего себя. Но я так ничего ему не сказал, а когда его старший сын Эстебан погиб во Вьетнаме, я понаблюдал, как Круц вел себя с другими своими детьми. И что же – пережив сильнейшую скорбь, он все так же продолжал отдавать себя им, полностью. Но больше я не мог им восхищаться. Изумляться – да, но не восхищаться. После такого я просто не знал, что и подумать.
От таких дурацких мыслей в животе у меня начал расти газовый пузырь, и я прямо-таки видел, как он становится все больше и больше. Тогда я достал таблетку противогазника, разжевал ее и проглотил, потом заставил себя переключиться на мысли о женщинах, о еде или о чем-нибудь приятном, приподнялся, пукнул, произнес «Доброе утро, ваша честь», и почувствовал себя намного лучше.
 
4
Мне всегда становилось хорошо, когда я ехал на машине и ни о чем не думал, поэтому я выключил радио и предался этому приятному занятию. Довольно скоро, даже не посмотрев на часы, я понял, что наступило время поесть. Я долго не мог решить, куда сегодня поехать – в Китайский городок или в Маленький Токио. Мексиканской пищи мне не хотелось, потому что я пообещал Круцу Сеговиа приехать к нему сегодня вечером пообедать, и там мне предстояло поглотить столько мексиканской еды, что мне хватит на неделю вперед. Его жена Сокорро знала, как я люблю «чиле реллено», поэтому она приготовит дюжину только для меня.
Неплохо бы съесть пару гамбургеров, а в Голливуде есть одно местечко, где жарят лучшие в городе гамбургеры. Каждый раз, приезжая в Голливуд, я вспоминаю о Мирне – бабе, с которой я путался пару лет назад. Она не была настоящей голливудской красоткой, зато имела неплохую исполнительскую работенку в студии кабельного телевидения, и куда бы мы с ней вместе ни выбирались, тратила больше денег, чем я. Она любила швыряться деньгами, но что ей действительно хорошо удавалось и что больше всего меня волновало, – так это выглядеть очень похожей на Маделейн Кэррол, а ее фотографиями у нас в годы войны были обклеены все казармы. Мирна не просто обладала своим стилем и элегантностью, а также упругими грудями – она действительно выглядела и вела себя как женщина. Все было бы хорошо, не будь она тупой, как пробка, и слишком склонной к сексуальным импровизациям. Я сам готов испробовать что-либо в разумных пределах, но иногда Мирна изобретала что-то чересчур заумное, к тому же она постоянно настаивала, чтобы я попробовал марихуану, и в конце концов я однажды попробовал покурить с ней травку, но так и не ощутил приятного подъема, как бывает от хорошего шотландского виски. На кофейном столике у нее постоянно лежало около фунта марихуаны, а это уже чересчур. Мне часто виделось, как нас вдвоем волокут в тюрьму, обалдевших от наркотиков. Так что ничего хорошего не вышло. Не знаю, был ли то общий угнетающий эффект марихуаны или еще что, но однажды я с треском провалился, а потом вдруг так разозлился, что набросился на нее и уж выдал ей такое... Правда, поразмыслив потом, я решил, что Мирне этот эпизод понравился больше из всего того, что между нами было. Словом, несмотря на ее сходство с Маделейн Кэррол, я в конце концов дал ей отставку, и через пару недель она перестала мне звонить. Наверное, отыскала себе тренированного гориллу.
Было в Мирне и еще кое-что, чего я никак не могу забыть, – она отлично танцевала, не просто хорошо, а именно отлично, потому что во время танца могла полностью отключиться от всяких мыслей. По-моему, в этом и кроется великий секрет. Она умела растворяться в тяжелом роке, и извивалась при этом как змея. Когда она начинала двигаться на танцплощадке, почти все тогда останавливались и начинали смотреть. А надо мной, конечно, смеялись – сначала. Потом замечали все же, что перед ними два танцора. Странная вещь, эти танцы, они похожи на еду или секс – ты просто что-то делаешь и при этом можешь забыть о своих мозгах. Все твое тело, где-то глубоко внутри, думает за тебя, особенно в тяжелом роке. А тяжелый рок – лучшее, что могло произойти с музыкой. Когда мы с Мирной по-настоящему расходились, где-нибудь на танцульках для подростков в Сансет Стрип, наши тела сливались. Ощущение это не чисто сексуальное, но частично былои это, казалось, что наши тела действительно в сексе, а тебе об этом даже думатьне нужно.
Как только мы начинали танцевать, я всегда проводил эксперимент, изображая «испуганного цыпленка». Я знаю, что теперь это уже старомодный стиль, но я все-таки выбирал именно его, и все вокруг смеялись, глядя на мой колышущийся и подпрыгивающий живот. Затем я всегда повторял это ближе к концу песни, но никто уже не смеялся. Улыбки были, но не смех, потому что к тому времени все уже могли убедиться, насколько я на самом деле грациозен, несмотря на комплекцию. Ничей цыпленок не был напуган так, как мой, и я всегда начинал размахивать локтями и сгибать колени, чтобы их проверить. И несмотря на чисто животные движения Мирны, люди смотрели также и на меня. Это единственное, чего мне не хватает после Мирны.
Сегодня мне не очень-то хотелось забираться так далеко от своего участка, поэтому я мысленно выбрал терияки из говядины и направился в Джи-таун, японский район. У японцев есть коммерческий район возле Первой и Второй улицами между Лос-Анджелес-стрит и Сентрал-авеню. Там много колоритных магазинов и ресторанчиков, а также деловые здания. Там же расположены их банки, через которые прокручивается куча денег. Когда я вошел в «Куколку гейшу» на Первой улице, обычная в часы ленча толкотня уже заканчивалась, а мама-сан семенила по заведению маленькими изящными шажками, словно ей все еще двадцать, а не шестьдесят пять. Она носила шелковую юбку с разрезом и выглядела очень неплохо для своего возраста. Я подшучивал при ней над японцами, носящими китайскую одежду, а она всегда смеялась и отвечала: «А в Токио делай больсе китайский весей, цем во всем Китай. И луцсе, куда луцсе». Заведение было роскошное и полутемное, много бамбука, бисерные занавеси, высячие фонарики.
– Бампа-сан, где ты прятался? – спросила она, когда я прошен за занавеску.
– Привет, мамочка, – сказал я, приподнимая ее в воздух и чмокая в щечки. Весит она всего лишь фунтов девяносто и выглядит очень хрупкой, но когда я однажды не проделал этот ритуал, она едва не свихнулась. Она его ждала, а все посетители просто балдели, глядя на мое представление. Его ждали и повара, и все хорошенькие официантки, и даже хозяйка Суми в огненно-оранжевом кимоно.
Обычно я держу маму-сан в воздухе минуту или около того, прижимаю к себе немного и сыплю шуточками, пока все в ресторанчике не начинают хихикать, особенно сама мама-сан, потом опускаю ее на пол, а она громко говорит для всех, кто ее слышит, какой «сильный наса Бампа». Руки у меня сильные, хотя ноги уже не те, но она совсем легонькая, как бумажная кукла. Она всегда говорила "насаБампа", и я всегда воспринимал это в том смысле, что я тоже принадлежу Джи-тауну, и мне это нравилось. Буддисты весьма неравнодушны к Лос-Анджелесским полицейским, потому что им иногда кажется, что в мире не осталось никого, кто мог бы по-настоящему оценить дисциплину, чистоту и упорный труд. Я видел однажды, как дорожный инспектор, который без колебаний выписал бы штраф калеке-прокаженному, спокойно дал уехать нарушившему правила японцу, потому что японцы практически не увеличивают преступность в городе, хотя и приобрели известность скверных водителей. Правда, я заметил из отчетов, что за последние годы азиаты стали фигурировать как подозреваемые. Если и они дегенерируют, как остальные, то их уже нельзя будет рассматривать как группу, а лишь как индивидуальности.