Карский рейд

— Ну— с, Петр Сигизмундович, теперя, можно сказать, закончились ваши дела здеся?
Чаплицкий прожевал кусок копченого угря, по— простому вытер губы куском хлеба, проглотил его, затянулся табачным дымом, неторопливо ответил:
— Нам с вами, Никодим Парменыч, как людям глубоко религиозным, отныне и присно надлежит смиренно внимать божественным откровениям отцов церкви...
Солоницын степенно склонил голову.
Чаплицкий продолжал:
— Святитель казанский Гурий указывает нам: «Подвизаться должно, несмотря ни на какие трудности и неудобства, чинимые сатаной...»
Солоницын засмеялся, погладил себя по вислому, гусиным яйцом, животику, сказал дорогому гостю добро, предостерегающе, отечески:
— Эх, Петр Сигизмундович, ваше благородие! Шибко прыткий ты господинчик. Все тебе укороту нет! А ведь комиссары— то, пропади они пропадом, чай, тоже не дремлют?
— Думаешь? — вскинул брови Чаплицкий.
— А как же? Они шастают и рыщут, как псы исковые! Гляди, отловят тебя — панькаться не станут. Сразу на шибеннице ножками задрыгаешь...
— А сам— то, Никодим Парменыч комиссаров нешто не боишься?
— Бояться— то боюсь, конешно. Но все ж таки я не охфицер, как— никак, не контра. Я человек тихий, торговый. А без торговли при всех властях жисти промеж людей быть не может. Устаканится все помаленьку, глядишь, снова можно будет покумекать — што да как...
Чаплицкий посмотрел на Берса, которого развезло в тепле, и спросил купца:
— А мне чего посоветуешь? Как жить подскажешь?
Солоницын сказал веско:
— У тебя, ваше высокоблагородие, один путь: через Чухонскую границу на Запад драпать.
— А чего так? — лениво поинтересовался Чаплицкий, с удовольствием раскуривая вторую толстую сигарету с золотым обрезом, английского происхождения. — Может быть, и мне подождать, пока все устаканится?
Солоницын даже со стула поднялся:
— Петр Сигизмундович, голубь ты мой, упросом тебя прошу, послушай старика. Обогрелись — поспите чуток, харчишки я вам в дорогу соберу, и берите ноги в руки!
Для убедительности он прижал короткие толстые ручки к сердцу:
— Петр Сигизмундович, дружка твоего — ладно, не знаю я, а ты, хотя и молодые годы твои, кровушки людской рекой пустил! Не дай бог большевичкам в руки попасть. Они тебе вспомянут...
— Вот так, значит? — серьезно, задумчиво переспросил Чаплицкий. — Ай— яй— яй... Вы слышали, геноссе Берс? Оказывается, наше дело — табак. У вас есть какие— нибудь соображения по этому поводу?
Берс приоткрыл осоловевшие глаза:
— Я согрелся, сыт, слегка пьян и потому спокоен. Ибо сутры Прагна Парамита утверждают, будто вся наша жизнь есть очень, очень, долгий сон с повторяющимися сновидениями, прекрасными и кошмарными.
— Замечательно! — Чаплицкий гибко поднялся из глубокого кресла и показал рукой на Солоницына: — В таком случае внимательно взгляните на этого постного старичка, похожего на туза треф...
Солоницын обиженно зажевал губами, а Чаплицкий, прогуливаясь по горнице, спокойно продолжал:
— Я знаю Никодим Парменыча много лет. Был он маленький лавочник, пустяковый человечек, просто паршивенький дедушка. Так бы и сгнил со временем, если бы не я — настоящий, вдумчивый искатель в сердцах людских. Я открыл на пользу всему человечеству его дарование...
Берс заинтересовался:
— Дарование? Какое же?
— Никодим Парменыч — гениальный шпик и талантливейший провокатор!
Солоницын вздрогнул, быстро перекрестился. Его ноздреватое, желтое, как подсохший лимон, лицо начало медленно сереть. Снова перекрестился.
Чаплицкий театральным жестом указал на него:
— Во— во— во! Смотрите, Берс, сейчас будет приступ благочестия. Вот так же он обмахивался, когда я приказал расстрелять политически неблагонадежных рабочих на его лесопильном заводе. Конечно, по его просьбе: не надо платить жалованье за полгода, а остальным можно снизить ставки...
Берс укоризненно покачал головой:
— Ай— яй— яй! Кто бы мог подумать!..
А Чаплицкий заверил:
— Вы не можете себе представить, Берс, что в этом богобоязненном старце клокочет гордыня Рябушинского и тщеславие Форда. При моем содействии за три года он купил... — Чаплицкий принялся неторопливо загибать пальцы: — лесозавод, причал, свечную фабрику, буксир, четыре лихтера и трактир в порту...
Чаплицкий остановился рядом с Солоницыным:
— И все на чужие имена. Правильно я говорю, Никодим Парменыч, ничего не забыл?
Солоницын прикрыл глазки, пожал плечами: говори, мол, говори.
Не обращая на это внимания, Чаплицкий сказал не без гордости:
— Должен вам заметить, герр Берс, что этот лапоть, этот серый валенок подготовил мне лучших доносчиков и соглядатаев... — И снова обратился в купцу: — Все их рапорты вместе с вашими, Никодим Парменыч, записочками пока припрятаны.
— Это вы к чему, ваше высокоблагородие? — ершисто спросил Солоницын.
— Это я к тому, многоуважаемый господин Солоницын, что вы напрасно собрались дожидаться мира и благодати при большевичках. Вы солдат армии, из которой можно демобилизоваться, только померев. Уйдя в мир иной. Преставившись, так сказать. Все поняли?
Солснкцын покорно склонил голову:
— Должен был понять. Што тут не понять. Значится, теперя прикажешь мне по ночам на улицах бегать да комиссаров стрелять? Али штаб ихний поджечь?
— Вот это я без вас управлюсь, — засмеялся Чаплицкий. — Ваша другая задача. Мы теперь будем жить у вас, пока вы нам другое жилье, поспокойней, не подыщете. Это раз. Во— вторых, срочно приготовьте мне — к завтрему — четыре тысячи рублей...
— В «моржовках» али в нынешних? — деловито спросил Солоницын.
— «Моржовками» и нынешними можете оклеить вот эту свою уютную гостиную. Я человек крепких взглядов — нужны, золотые николаевские червонцы.
Солоницын покачал мясистым клювом:
— Стоко не соберу.
— Соберете, соберете, — успокоил его Чаплицкий. — И хочу вам напомнить в последний раз: вы мне ма— хонький подчиненный и впредь никогда не смейте вступать со мной в пререкания. Иначе я вас застрелю — прямо вот здесь... под святыми образами.
Солоницын тяжело вздохнул:
— Господи, круты же вы, господин Чаплицкий! Сколько людей поубивали, а все вам неймется.
Чаплицкий похлопал его по плечу:
— Вы, Никодим Парменыч, убитых не жалейте, бабы новых нарожают... Бы— ыстро...
В помещении штаба Шестой армии было тепло, накурено, душно — шло совещание, которое проводил командарм Самойло.
С докладом выступал председатель Губчека Болдырев — худой высокий человек с неровным чахоточным румянцем.
Он говорил взволнованно:
— Белогвардейские недобитки стали реальной угрозой общественному спокойствию и правопорядку. Они грабят и мордуют мирное население, нападают на заставы и патрули. Вчера ночью снова было зарезано двое патрульных. Никаких следов не обнаружено. Особенно настораживает, что бандиты, по всей вероятности, знали вчерашний ночной пароль, иначе патруль не допустил бы их к себе вплотную... Это очень тревожный факт. Есть, значит, утечка секретных сведений.
Командарм Самойло оторвался от бумаг:
— Что вы предлагаете?
Болдырев решительно рубанул рукой:
— Мы просим выделить для разовых операций ЧК регулярный полк!
— Что это даст?
— С такими силами мы сможем провести массовые облавы в трущобных районах порта и в Саломбале.
Самойло задумался — выделить целый полк было нелегко. Он еще не принял решения, когда открылась дверь и в штаб вошли Шестаков и Неустроев.
Самойло— секунду смотрел на них с удивлением, потом вскочил им навстречу:
— Николай Павлович, дорогой!
Шестков вытянулся по стойке «смирно» и четко доложил, держа руку под козырек:
— Товарищ командарм! Особоуполномоченный Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета для проведения Сибирской хлебной экспедиции военмор Шестаков прибыл в ваше оперативное подчинение!
И бросился в объятия Самойло.