Карский рейд
Оба отличались заметной военной выправкой, знакомясь, разом щелкнули каблуками:
— Поручик Литовцев Всеволод Николаевич...
— Капитан Сударев Иван Андреевич...
Чаплицкий поднялся, гостеприимно пригласил их к столу:
— Прошу, господа... Приятно познакомиться...
Трапеза еще не вошла в силу, когда двери общего зала столовой №3 распахнулись, пропуская чекистов и наряд красноармейцев.
Чекист в желтой кожаной тужурке громко объявил:
— Спокойно, граждане! Оставаться на местах: проверка документов...
Несмотря на этот призыв, в зале сразу же возник шум, гам, поднялась суматоха: многим из столующихся проверка документов была ни к чему.
Воспользовавшись суетой, Федор Муратов проскользнул в «кабинет», крикнул:
— Облава! Проверка документов!
Неторопливо поднялся Тихон:
— Ш— шш, Федя, не шуми. Не извольте беспокоиться, господа. Щас я всех отсюда выведу. Есть ход...
Берс, надевая пальто, ругался:
— Такой ужин пропал!..
— Не пропал, — торопливо возразил Чаплипкий, распихивая по карманам яства.
Уже на выходе остановился, напомнил младшему Муратову:
— Федя, не забудь про человечка, что я тебе показал...
В одной руке у него была курица, в другой — револьвер.
Все последующие дни Чаплицкого можно было видеть не только в столовой №3 — он появлялся и в порту, и в цехах судоремзавода, и около радиостанции.
Энергичный, озабоченный и в то же время всегда веселый, он деловито разговаривал с самыми разными людьми. С некоторыми он приходил в заднюю комнату заведения братьев Муратовых, закрепляя бокалом вина только что возникшую связь...
Никому и в голову бы не пришло, что эта активная деятельность имеет какое бы то ни было отношение к убийству неизвестного офицера — впрочем, позднее он был опознан как штабс— капитан 186— го пехотного полка Владимир Афанасьевич Суров; чекисты, обнаружившие тело Сурова, решили, что он был ограблен и убит бандитами, которых в то смутное время было более чем достаточно...
В действительности все обстояло еще проще: штабс— капитан наотрез отказался сотрудничать с Чаплицким и, на свою беду, не смог скрыть симпатии к революции. Это стоило ему жизни.
И уж совсем никого не удивила гибель окончательно опустившегося, спившегося поручика гвардейского Семеновского полка Алексея Дмитриевича Колыванова.
Патруль нашел его в овраге с перерезанной глоткой, и рыжий худой красноармеец, равнодушно цыкнув щербатым зубом, бросил: «Офицерье проклятое... Черт с ним: собаке — собачья смерть...»
Чаплицкий действовал.
В нетопленой комнате бывшего коммерческого архангельского училища сидели на лавках, на столах, просто на полу человек тридцать матросов, солдат, рабочих.
За первым столом, на котором чадила масляная плошка, закутавшись в теплый платок, сидела Лена Неустроева.
Она проводила культчас: с выражением читала книгу вслух.
Шестаков тихо приоткрыл дверь и присел сзади на освобожденный белобрысым молодым матросиком табурет. Огляделся по сторонам, с удовольствием заметил, с каким интересом слушают Лену бойцы.
А она, отложив книгу, — не то по памяти, не то своими словами — взволнованно рассказывала, вглядываясь в мерцание людских глаз, полускрытых от нее потемками:
— Поклонился тогда Емельян Пугачев на все четыре стороны и сказал голосом, чуть дрогнувшим: «Прости меня, народ русский, если согрешил в чем перед тобою!..» Сорвали палачи с него рубаху, повалили на деревянный настил, молнией блеснул над притихшей Болотной площадью топор, глухо стукнул...
Закончился рассказ, повскакали бойцы, обступили Лену.
— Эх, Елена Константиновна, говорил же я — не надо ему было под Оренбургом топтаться! — крикнул белобрысый паренек, уступивший Шестакову табуретку.
Пожилой бородатый солдат возразил:
— Тоже мне, Суворов нашелся! Мудер больно!
— А что? Если бы он от Казани сделал марш— бросок навстречу корпусу Михельсона? А— а? — поддержал белобрысого широкоплечий рябоватый матрос.
— На— а? А Чернышевскую армию на фланге куда дел? Ему надо было сразу на Урал прорываться. Там и места побогаче, и сразу всем крестьянам — вольную, горнорабочим — свободу! — не сдавался бородатый.
Раздалось сразу несколько голосов:
— Дык Хлопушу в тех местах уже прижали? Куды ему было деваться?
— Раньше надо было! И объявлять союз пролетариев и крестьян.
— Инородцев ширше звать нужно было: и башкирцы, и калмыки, и мордва — все помогнули б. Я их знаю!
— Я в тех местах Колчака да белочехов колошматил. В Орские заводы Пугачу бы идтить.
Лена и Шестаков возвращались по тихой заснеженной улице. Погода стояла хорошая, ясная, и они шли не спеша — гуляя. Изредка, порывами налетал ветер и трепал на высокой круглой тумбе обрывок давнишней афиши.
Лена мельком взглянула на нее и остановилась:
— О, господи!.. Вы прочтите только, Николай Павлович!
На остатке афиши можно было прочесть объявление, напечатанное замысловатыми готическими буквами:
«...ОГРАММА ВЫСТУПЛЕНИЯ:
ОБРЕЗ РУКИ ИЛИ ОТРЕЗ ГОЛОВЫ, С КРОВОТЕЧЕНИЕМ, НО НЕ НАСМЕРТЬ!»
Шестаков расхохотался:
— Вот бы вашим слушателям, Леночка, предложить такую программу!
Лена с улыбкой сказала:
— Как раз этим их не удивишь. Но во многих вещах они как дети...
— Да, — согласился Шестаков. — Однако заметьте, что они все— таки сделали то, что не удалось Пугачеву. В их соображениях по тактике войны с царизмом — огромный собственный опыт. И поражений, и побед.
— А у меня нет никакого опыта, — грустно отозвалась Лена. — Вернее, мой опыт никому — да и мне самой — не нужен. И научить ничему не может.
— У вас зато есть замечательной силы характер, — снова засмеялся Шестаков.
Лена замахала на него руками:
— Какой там характер! Я держусь, как могу, чтобы не видно было моего страха. Я так вам завидую...
— Мне? — удивился Шестаков.
— Вы такой молодой...
— Леночка, какой же я молодой?! Александру Невскому на Чудском озере было двадцать три года! А я в эти годы еле в штурмана на эсминце попал.
Лена взяла его под руку, посмотрела в глаза.
— Я очень люблю, когда вы смеетесь. Вы такой сильный, уверенный в себе, все знающий... А когда смеетесь, глаза у вас детские!
Шестаков попытался отшутиться:
— Мудрости в них маловато... Житейской!
Лена покачала головой:
— Ее не бывает, житейской или абстрактной. Мудрость — это познание добра и зла. На наш век столько зла пришлось! Где добра собрать столько же?
— Леночка, хороших людей в мире больше, и они заслуживают счастья, — ласково сказал Шестаков. — Надо им только помочь — а вы им уже помогаете...
Лена долго шла молча, потом повернулась к Шестакову:
— Мне самой помогать надо, Николай Павлович. Не знаю, может быть, это глупо, что я говорю вам...
Она смущенно замолчала.
— Так что именно вы мне говорите? — попытался поддержать ее Шестаков.
— Ну, в общем... Только с вами я в последнее время чувствую себя уверенно, — решилась Лена.
Шестаков остановился, долго смотрел на нее, потом обнял и крепко прижал к себе.
— Ну, что же вы молчите? Скажите хоть что— нибудь! — попросила Лена.
Шестаков горячо воскликнул:
— Лена! Мы первые люди только что родившегося мира! Мы его сами творим для себя! И знаешь... мне с тобой прекрасно, как никогда не было в жизни!..
Лена поцеловала его в обветренные губы и сказала с улыбкой:
— Только очень холодно и голодно...
Шестаков подхватил ее на руки и помчался по дощатому тротуару. Ему было легко. И он закричал на всю улицу:
— Лена, любовь моя! Мне хорошо, хорошо, хорошо!
...Вдоль Темзы по темному гладкому асфальту неспешно катил автомобиль — черный лимузин «даймлер», длинный и солидный. В закрытой задней кабине его, отделенной зеркальным стеклом от шофера, сидели Красин и Ногин.