Дочь Петра Великого

Широким жестом отблагодарив всех, кто помог ей занять трон, Елизавета приступила к расправе над ее противниками. Арестованным в ночь с пятого на шестое декабря приверженцам Анны Леопольдовны было предъявлено обвинение в измене интересам безопасности государства, и они предстали перед судебной палатой, членами которой были генерал-прокурор князь Трубецкой [55], генералы Ушаков [56] и Левашов, обер-шталмейстер князь Куракин [57], тайный советник Нарышкин [58] и, в соответствии с Елизаветинским актом о помиловании возвращенный из изгнания, бывший президент юстиц-коллегии граф Михаил Голицын [59].
Следствие по данному уголовному делу вел Трубецкой, непримиримый противник бывших государственных деятелей, которые в апогее своего могущества не раз из высокомерия наносили ему обиды.
Остерману было предложено ответить по восемнадцати пунктам. Его обвиняли в том, что после смерти Петра Второго он коварными интригами оттеснил с помощью Сената легитимную престолонаследницу великую княжну Елизавету и привел к власти неспособную герцогиню Курляндскую, Анну Ивановну, свою ученицу, чтобы под ее прикрытием иметь возможность управлять государством по личному усмотрению; что в последний год ее царствования он послужил причиной смертной казни и ссылки Долгоруковых. Ему был брошен упрек в том, что он превратил герцогиню Брауншвейгскую в неограниченную правительницу при малом сыне Иване и в то же самое время вынашивал планы заточить законную императрицу Елизавету в монастырь, а также устранить с дороги юного герцога Голштейнского [60], который после нее обладал наиболее обоснованным правопритязанием на трон. Наконец, он довел до упадка русский флот, чтобы тем самым вынудить Россию искать дружбы с другими морскими державами.
Аналогичные упреки были обрушены на фельдмаршала Миниха. Но его еще более странно обвинили в том, что во время государственного переворота против Бирона солдаты были введены им в заблуждение, поскольку он заморочил им голову уверениями, что речь идет о возведении на престол великой княжны Елизаветы, и таким образом заставил служить своим целям.
Большинство из предъявленных обвинений были недоказуемыми, ибо в самой природе интриг заключается то обстоятельство, что тайные нити их можно обнаружить и ухватить только в исключительно редких случаях.
Когда Миних не признал того факта, что злоупотребил доверием гвардии, ему устроили очную ставку с солдатами Преображенского полка, которые сказали ему в лицо, что он обманул их.
Остерман в свою очередь объяснил, что за все, что с первого и до последнего дня он делал на посту министра, он с чистым сердцем может нести ответственность, поскольку, будучи связанным долгом и присягой правительству, он неизменно жертвовал в интересах последнего всеми прочими соображениями.
Бестужев был не согласен как с процессом в целом, так и с образом действий судебной палаты, в обвиняемых он видел людей, которые, несмотря на ошибки, имели большие заслуги перед Россией, и возмущенно высказывался в том смысле, что большинство членов судебной палаты руководствовались в этом деле только личной местью. Под предлогом недомогания он самоустранился от заседаний и вышло так, что обвиняемые, лишившись своего последнего друга, не только все оказались приговоренными к смертной казни, но сверх того, по настоянию Черкасского и Трубецкого, Остермана должны были заживо колесовать, а Миниха четвертовать.
29 января этот жуткий приговор, который, несмотря на недвусмысленную отмену ею смертной казни, императрица ни секунды не колеблясь утвердила, должен был быть приведен в исполнение. Рано утром приговоренных доставили из цитадели в здание Сената. Около десяти часов траурная процессия пришла в движение. Впереди маршировал солдатский отряд, затем, в оцеплении гренадеров, следовали обреченные на смерть. Остерман, возраст и болезнь которого делали для него невозможным проделать эту дорогу пешком, сидел в простеньких крестьянских санях, запряженных только одной лошаденкой. На нем была старая долгополая шуба на подкладке из красно-бурой лисы, а поверх парика надета черная бархатная шапочка от домашнего костюма. За его санями шли фельдмаршал Миних, вице-канцлер граф Головкин, барон Менгден, обер-гофмаршал Лёвенвольде и статский советник Димиразов. Головкин и Менгден дрожали от стужи и смертельного страха; Миних шагал мужественно и твердо, даже гордо, между солдатами, с которыми непринужденно беседовал. Лёвенвольде, лицо которого выражало глубокую скорбь и опустошенность с трудом превозмогая болезнь, казался таким же невозмутимым и приветливым. Проходя мимо императорского дворца, он увидел в окне царицу, горькая улыбка мелькнула на его бледных губах и он дважды как-то странно кивнул головой.
Гренадеры, которые сейчас вели своих бывших командиров к лобному месту, не могли удержаться от проявлений сочувствия и всячески простодушно подбадривали их.
– Ведь все это скоро позади будет, батюшка, – говорил Миниху старый капрал, когда-то участвовавший под его началом в турецкой войне.
– Хорошо, что вас позволили везти, – молвил другой, убеленный сединами гренадер, обращаясь к Остерману, – когда доживешь до наших годочков, ноги тебя больше не носят.
Запрудившая улицы и обступившая эшафот чернь, напротив, была радостно возбуждена, когда увидела ненавистных министров и генералов, идущими дорогой к смерти, ее брань и громкие проклятия в их адрес мешались с криками бурного ликования и прославлениями царицы.
Прибыв на место казни, приговоренные были помещены внутрь каре, образованного гренадерским полком. Четверо солдат подняли Остермана на руки и перенесли на эшафот, где усадили его на плохонький деревянный стул.
Когда секретарь Сената начал зачитывать ему приговор, седой государственный деятель обнажил голову, даже в такой тяжкий и печальный момент он отдавал дань уважения закону, пусть и объявлявшему его виновным в совершении преступления. Приговор же заключался в том, что Остерман должен быть заживо колесован, а затем обезглавлен мечом. Он выслушал его, даже не поведя бровью.
Теперь солдаты положили его на землю лицом вниз. Палачи оголили ему шею и затем переложили его на ужасную «кобылу» для пыток, один крепко держал его голову за волосы, тогда как другой достал из мешка блестящий топор. Остерман вытянул руки.
– Прижми руки к себе, батюшка, – сказал один из солдат.
Остерман скрестил их на груди – так он ожидал смерти.
В этот момент сенатский секретарь развернул другую бумагу и огласил из нее одну только фразу: «Господь и императрица даруют тебе жизнь».
Тогда солдаты подняли мужественного старца, у которого только в этот миг начали слегка дрожать руки, и снесли его вниз с эшафота обратно в сани.
Вслед за тем и остальным осужденным на смерть зачитали приговор судебной палаты и помилование царицы. Чернь, до сих пор затаив дыхание ожидавшая казнь, выразила крайнее недовольство подобным исходом дела. Сперва Миниха посадили в закрытые придворные сани императрицы и под конвоем четырех гренадеров отправили в цитадель. Остерман и все прочие последовали за ним в простых извозчичьих санях.
Состояния и имения осужденных были конфискованы, а сами они уже в тот же день отправлены в ссылку, куда за ними последовали верные жены и слуги. Остермана отправили в Березов, Миниха в Пелым, чтобы обжить тот самый дом, который по его указанию был в свое время построен там для свергнутого им герцога Бирона.
Миних, сопровождаемый супругой и домашним священником, в предместье Казани повстречался с герцогом Бироном, который наряду с другими помилованными Елизаветой изгнанниками возвращался из Сибири. Они посмотрели друг на друга и, не проронив ни слова, разъехались в разные стороны.