В кавычках и без

Во многом, если не в основном, феномен этот психологический. Западная наука, кажется, наконец хоронит Фрейда — и слава Богу (хотя деструктивные результаты его глубоко внедренного учения человечество еще долго будет ощущать). Но один элемент в его теории работал несомненно. А именно: вытеснение неприятных переживаний, неприятного опыта в подсознание. Замечу: с обязательными последующими неврозами, психозами, и прочей малоприятной патологией. По-моему, именно тот случай. Человек, если он был не лишен совести и озабоченности тем, кто он таков на этой земле, не мог не испытывать чувства вины, чувства беды, чувства «ножа по живому телу». Пусть даже в самой расплывчатой и слабоощутимой форме, заглушенной к тому же отъездными треволнениями и эйфорией. (Я, понятно, не говорю здесь о случаях откровенной патологии, когда нравственность индивида была давно и начисто ампутирована.)
Постепенно даже легкое и трудноопределимое чувство вины и сознания собственного, мягко говоря, не-героизма, начинало досаждать. Тогда-то и стали появляться — у кого на сознательном уровне, у кого, как говорят, «на автопилоте» — аргументы, позволяющие с этим малоприятным чувством справляться. (Я, конечно же, не отношу к их ряду простые и человеческие: страх за семью и детей, желание более полной самореализации, да желание более достойной жизни, наконец.) Тактика, которую взяло на вооружение хитрое подсознание, была проста. Ты ей, той Богом забытой стране — ничего не должен. И не должен был никогда. Это она тебя попользовала, высосала и выбросила — так откуда ж взяться вине? Сознание задумывалось. И вправду — немножко переставив акценты, подретушировав детали — а это кто и кому тут еще должен, на самом-то деле?
И появлялся счет — уже с яростным даже убеждением. «Я ей все ЛУЧШЕЕ свое отдал, верой и правдой!» Странным образом оказывалось, что это вот «свое лучшее» успели отдать и двадцатилетние плейбои, и тридцатилетние бизнесмены. И пятидесятилетние журналисты, действительно служившие верой и правдой — в виду отсутствия других качеств, таких, как талант. Верой и правдой — но системе, а не стране.
Появлялся и закреплялся образ плохой матери, матери-монстра, матери-убийцы. (Это происходило и с теми, что там бережно, у сердца, красный билет КПСС-овский проносили, а стало быть, в разной степени сами приложились к созданию кошмаров, в России царящих.) Можно бы возразить, что мать, даже неграмотная, пьющая, плохо кормящая отпрысков своих (не от того ли, что сама хронически недоедала?) — все равно мать. Тут-то и возникал следующий ход недремлющего подсознания: да мать ли вообще? За ответом уже не приходилось ходить далеко, он был под рукой. Жить становилось еще немножко легче, коэффициент самоуважения рос, а человек, пусть и не сильный, но нормальный, обычный человек, приехавший из Москвы, Ростова, Воронежа, Киева медленно, но верно превращался в это странное и страшноватое существо — в «человека ниоткуда».
Жило ли оно во мне самом, с самого начала — это чувство, эта странная смесь вины и надежды, сознания предательства (я о себе, господа, с этим вообще всяк сам разбирается) и бессилия? Было ли оно таким же жгучим — до того, что невозможным стало уже не прокричать о нем?
Нет, не было. Вам бы мог соврать — а себе как? Было бы — так не уехал бы, это уж точно. Было вот то, смутное, раздражающе-шевелящееся, которое удавалось глушить бурным потоком все новых и новых событий и проблем. И которое — слава Богу — заглушить так и не удалось.
Которое с новой и оглушающей силой навалилось на меня в первую мою за пять лет поездку в Россию. Два месяца кошмара, и ненависти, и любви. Два месяца воспаленных, полубезумных глаз в зеркале (потому что мне оказалось невыносимо больно, господа, мне — и я Бога благодарю за эту боль!). Сотни и тысячи лиц: усталые и уже давно не негодующие лица, рассматривающие сюрреалистические ценники в магазинах; надменные физиономии накачанных двадцатилетних говнюков у хозяйских «Мерседесов»; лицо пенсионерки-учительницы, просящей подаяния в переходе метро и не поднимающей ни головы, ни глаз (и молившейся, должно быть, только об одном: чтобы этого не видел никто из тех, кого в школе она учила доброму, разумному, вечному…). Два месяца ужаса и счастья, когда окончательно окрепло понимание того, откуда я родом, кто я и зачем я.
В этом месте «человек ниоткуда» просто обязан вознегодовать. Дескать, эвон как страстно ты все живописуешь — ну вот и ехал бы насовсем в родные пенаты, приложился бы к исправлению дел российских плечом могутным, коль тебе и вправду до дел тех дело есть. Но уж если сидишь здесь, так и сиди без зудежа, а ностальгию потешить — на то «Очи черные» и придуманы (хоть под гитару, хоть на видеоленте). То, что вознегодует такой читатель — не досужая догадка. Аргумент этот и в живую звучал, когда с тем да другим на те же темы беседовали. И что ответить им?
Да ведь и есть что ответить на этот классический большевистский аргумент (а большевистский он потому, что никаких ситуаций, кроме крайних, не допускает, т.е. либо сиди здесь и плюй, либо кати туда, ежели аж так любишь.) Во-первых, жить вдали от родины — не означает жить вне ее. Азбучная, казалось бы, истина, которую ни греку, ни китайцу, ни сомалийцу и объяснять-то не станешь в виду полного идиотизма самого вопроса — но наш брат им не чета, и ответа требует. Грек, китаец или сомалиец, живущие, скажем, в Канаде, прекрасно сознают — и популярно объяснят любому — что Канада их дом, страна, принявшая их, давшая им многие права в обмен на совсем уж немногие обязанности. А родина? То-есть, как — «а родина»? Да идиоту же понятно, что в Греции, Китае, Сомали. И Хулио Кортасар, последние тридцать лет своей жизни проживший в Европе, думал, писал, дышал и жил как аргентинец. (Написал вот: «идиоту понятно» — а видать, не всякому. Наш человек, даже при страстной ненависти к Тютчеву вообще и к его знаменитому четверостишию в особенности, это самое четверостишие всем своим бытием на всех континентах яростно утверждает — «особенной статью», пусть даже и крайне малосимпатичной.)
Второе возражение гипотетическому оппоненту для меня гораздо менее академично. По той простой причине, что нет абстрактной «вообще» родины. Большую родину познаешь и впитываешь через ту малую, в которой еще босиком и в штанишках на помочах. И это всегда просто и осязаемо — как булыжные мостовые греческого порта, как маленькая деревушка в южном Китае. Или как улица Первомайская в городе Грозном (не думал, не гадал, что название это на устах у всего мира будет…). Но ту Первомайскую, куда я по мысли моего оппонента должен поспешать, сперва славные орлы-дудаевцы три года чистили от этнически чуждого элемента, а потом тех, кто остался, славные ельцинские «соколы» с небес в клочья поразнесли, с домами, естественно, вместе. Так что нет больше ни улицы Первомайской, ни людей, ее населявших…
А в— третьих… Да ведь понятно же, что и на Луне человек жить может, но душою все равно болеть за несчастную родину свою. Можешь и более того? Бог в помощь -но ведь здесь разговор не о «можешь» даже, а о том, болит ли у тебя душа, и есть ли то, чему болеть?
Ушедший от нас совсем недавно замечательный русский поэт Иосиф Бродский (уже слышу возмущенные крики из двух диаметрально противоположных лагерей, но, право, отложим до другого раза, господа, мы сегодня не о том) в одном из своих интервью произнес: «Знаете, когда тебя выкидывают из страны — это одно, с этим приходится смириться, но когда твое Отечество перестает существовать — это сводит с ума.»
«Выкидывают из страны» — согласитесь, не совсем наш с вами случай. Но и будучи выброшенным, поэт находит в себе не гнев, не презрение, не ненависть, что было бы понятно, а только и единственно — боль.
Но то— то и страшно, в том-то и проблема вся, о которой речь. Часто ведь мало, что не болит, а еще и лягнуть да подплюнуть в разговоре -особенно с тем же «местным населением» — подмывает. (Чего стоит хотя бы вся гнусь, вливаемая все теми же «людьми ниоткуда» в систему Интернета…) Дескать, эвон, стерва-Россия, пыжилась-тужилась, а теперь вот трещит по всем швам, горит синим пламенем, хрипит, стонет и дуба дает… «А мне,» — обычно с гордостью даже какой-то говорится — «стыдно признаваться, что я из России. Не умеют они там жить по-людски, не умеют. По Сеньке и шапка.» Да кто же эти мифические «они», кто эти «Сеньки», одни лишь в беде своей и виноватые? А не мы ли с вами ее и уложили на все лопатки — мы, кто с партбилетом в зубах, кто в диссидентском звании и в ранге от «прирученно-гебешного» до «кухонно-коммунального» со всеми промежуточными вариантами? Проболтали, утопили в цинизме в промежутках между выступлением на политзанятии и анекдотиках после него, и свалили от греха подальше «за бугор», все вместе, все дружно — коммунисты и диссиденты. Потому что — «не умеют ОНИ жить по-людски».