Вторжение в Империю

Третий обитатель пассажирской каюты курьерского корабля (каюта была одноместная и комфортом не отличалась) фыркнул, вследствие чего его отбросило на несколько сантиметров в сторону носа звездолета – в каюте сохранялась невесомость.
– Вы мне не доверяете, посвященная Фарре? – строптиво произнес Баррис.
То, что он так подчеркнул титул, было для него типично. Он тоже был посвященным, но получил это звание, будучи намного моложе ее.
– Нет, не доверяю, – отрезала Фарре и снова устремила взгляд на женщину-адепта. – Этот молодой дурень с таким же успехом может как угробить Дитя-императрицу, так и помочь ее спасению.
Адепт ухитрилась отвести взгляд и уставиться в одну точку, что даже для мертвой женщины было подвигом в помещении объемом в два кубических метра.
– Вот чего вы не понимаете, Фарре, – проговорила адепт Харпер Тревим, – так это того, что продленное существование Императрицы имеет второстепенное значение.
– Адепт! – прошипела Фарре.
– Позвольте напомнить вам, что мы служим Воскрешенному Императору, а не его сестре, – сказала Тревим.
– Я давала клятву верности всему императорскому дому, – ответила Фарре.
– В сложившихся обстоятельствах весьма маловероятно, что Императрица когда-либо наденет корону.
– Очень скоро у нее, может быть, и головы не будет, чтобы корону носить, – добавил несносный Баррис.
При этих словах даже адепт Тревим неприязненно скривилась. Она обратилась к Фарре, и ее голос в тесной каюте прозвучал резко и колко:
– Поймите вот что: Тайна Императрицы важнее ее жизни.
Фарре и Баррис вздрогнули. Даже упоминание о Тайне было болезненно. Посвященные пока еще не умерли – двое из нескольких тысяч живых людей в Политическом Аппарате. Только долгие месяцы отвратительных тренировок и тело, нашпигованное суицидальными шунтами, позволяли им смиряться с тем, что они знали.
Тревим, умершая и воскрешенная пятьдесят лет назад, могла говорить о Тайне спокойнее. Но она взошла в Аппарате на уровень адепта еще при жизни, а опыт тренинга никогда не умирал. Старуха упрямо стиснула зубы. Те, кого было принято именовать «теплыми», говорили, будто бы воскрешенные не чувствуют боли, но Фарре хорошо знала, что это не так.
– Императрице, – продолжала Тревим, – грозит двойная опасность. Если ее ранят, и если ее будет осматривать врач, то Тайна раскроется. Я верю, что если такое произойдет, посвященный Баррис сумеет принять правильное решение.
Фарре раскрыла рот, но не нашлась, что сказать. Все, что составляло сущность аппаратчицы, бурлило внутри нее, поглощало ее мысли, ее волю. От такого откровенного упоминания о Тайне у нее всегда начинала кружиться голова. Адепт Тревим своими заявлениями лишила Фарре дара речи так, будто в каюте произошла декомпрессия.
– Думаю, я ясно выразилась, посвященная, – проговорила адепт. – Вы слишком чисты для этого бурного мира, ваши понятия о дисциплине слишком глубоки. Посвященный Баррис ниже вас по рангу, но он сделает свою работу с ясной головой.
Баррис что-то залопотал, но адепт ледяным взглядом утихомирила его.
– Кроме того, Фарре, – с улыбкой добавила Тревим, – вы уже слишком стары для того, чтобы вступать в ряды морской пехоты.
В это самое мгновение курьерский звездолет содрогнулся, пристыковавшись к «Рыси». Никто из троих не произнес больше ни слова.
Дитя-императрица
Внизу, в двухстах семнадцати километрах от «Рыси» Дитя-императрица Анастасия Виста Каман, которую во всех Восьмидесяти Мирах Империи именовали Первопричиной, с подобным смерти спокойствием ожидала спасения.
В ее сознании не было ни тревог, ни ожиданий – только пустынное спокойствие, лишенное страха. Она ждала так, как ждал бы камень. Но в тех детских уголках ее сознания, которые остались живы и существовали в течение шестнадцати столетий по имперскому абсолютному времени со дня ее смерти, Императрица лелеяла ребяческие мысли, играла в детские игры.
Дитя-императрица со злорадным удовольствием таращилась на одну из тех, кто взял ее в плен. Она часто пользовалась своей нечеловеческой холодностью и скованностью для того, чтобы унижать всевозможных просителей – тех, кто являлся с покаянием или жаждал возвышения. Такие чаще приходили к ней, чем к ее брату. Анастасия, если нужно, могла сидеть не шевелясь и не моргая хоть несколько дней. Она погрузилась в смерть в возрасте двенадцати лет, и что-то детское осталось в ней до сих пор: она любила наблюдать за играми. Ее неподвижный, застывший взгляд, конечно же, действовал на обычных живых людей. Очень могло быть и так, что за четыре часа она могла этим взглядом «достать» даже женщину-рикса. Она нервничает? Что ж, очень хорошо. В те решающие секунды, когда придет спасение, эта нервозность может оказаться не лишней.
В любом случае, заняться больше было нечем.
Увы, захватчица-рикс тоже демонстрировала нечеловеческую выдержку – наверное, непросто было столько времени целиться из бластера прямо в голову Императрицы. Дитя-императрица на мгновение представила себе ранение в голову с расстояния менее двух метров. О реанимации не могло бы быть и речи: головной мозг попросту испарился бы. И вообще – после того, как отбушевал бы смерч плазмы, от тела Императрицы выше талии мало бы что осталось.
К ней пришла бы окончательная смерть – не приносящая ни возвышения, ни власти. После существования в течение шестнадцати веков по абсолютному времени (но по субъективному, за счет странствий – только в течение пяти веков) Императрица могла наконец погибнуть. Первопричина существования Империи могла исчезнуть.
А Императрица, несмотря на то, что она, в привычном смысле, была лишена каких-либо желаний, как их лишен айсберг, очень не хотела, чтобы такое случилось. Не так давно она сказала брату при встрече обратное, но теперь понимала, что говорила неправду.
– Теперь зал – под надзором имперской разведки, миледи, – услышала голос Императрица.
– Значит, уже скоро, – еле слышно произнесла она.
Рикс склонила голову набок. Эта мерзавка все время прислушивалась к шепоту Императрицы, как бы тихо та ни произносила слова. Будто пыталась подслушать: наверное, думала, что и вправду услышит, что говорит невидимый собеседник Императрицы. А может быть, она попросту была озадачена и гадала, что означает этот разговор пленницы самой с собой. Вероятно, думала, что та сошла с ума.
Но собеседник, «поверенный» Императрицы, был необнаружим – вернее, его можно было бы обнаружить только с помощью очень тонкой и смертельно опасной операции. Нервная система Императрицы и ее симбиант Лазаря были опутаны наносетью, нити которой были вплетены в нее, будто ленты в волосы. Эти нити были неотличимы от органов тела и сотканы из дендритов, снабженных императорской ДНК. Иммунная система Дитя-императрицы не только не отторгала имплантат – она добросовестно оберегала его от болезней, хотя с чисто механической точки зрения устройство являлось паразитом и пользовалось энергией хозяина, не выполняя при этом никаких биологических функций. Однако устройство нельзя было назвать нахлебником – нет, у него тоже была причина жить, существовать.
– А как Другой? – спросила Императрица своего «поверенного».
– Все хорошо, миледи.
Императрица едва заметно кивнула, не спуская глаз с женщины-рикса. С Другим все было хорошо уже почти пятьсот субъективных лет, но в эти странные, почти мучительные мгновения было приятно в этом убедиться.
Конечно, каждое человеческое племя из тех, кто рассеялся по вселенной, изобрело ту или иную форму приближения к бессмертию – по крайней мере для богачей. Приверженцы культа риксов предпочитали медленную алхимическую трансмутацию-апгрейд, постепенный переход от биологии к машине по мере того, как часовая пружина их жизни мало-помалу ослабевала. Фастуны придумали бесчисленное множество разновидностей биологической терапии – вплетение теломеров, трансплантацию органов, медитацию, микрохирургическое укрепление иммунной и лимфатической систем. Так протекала долгая сумеречная борьба с раком и скукой. Тунгаи мумифицировали себя вместе с колоссальным объемом данных (они, помешанные на ведении дневников, были превосходными создателями образов и оставляли после себя модели личности, сканограммы с высочайшим разрешением и повседневные записи о себе самих – в надежде на то, что в один прекрасный день кто-нибудь их каким-то образом воскресит).