Весы

А в это утро я проснулся кислым. Почему? Я старался добраться до причины. Очень трудно добраться до причины, когда жужжат два аппарата, два мотор одновременно: один находился в черепе и был не в лучшем состоянии, а другой – за тонкой дверью, где Ли дия орудовала пылесосом. Я удивился, что она так рано встала – это не в ее привычках. Или, может быть, сам я проснулся поздно. Я не хотел смотреть на часы, потому что испытывал глубокую неприязнь к этой круглой почти бесшумной машинке. Это она рвет человеческое время на мелкие произвольные куски, она противопоставляет его другому, естественному времени, смысл которого – в бесконечности и непрерывности.
Наконец-то моя мысль за что-то уцепилась. Какого черта, неужели все вещи, которыми люди себя окружают, противоречат естественному состоянию? По-видимому, да. Вот эти часы. Эта комната, эта ванная, этот холл, эта кухня, в которой я сейчас буду пить чай с гренками. На первый взгляд, приятно. Да и в самом деле приятно. Все это обеспечивает жизнь человека, делает ее легче и удобнее. Но так ли это в действительности? Может быть, так, а может быть, и нет. Вещи, которыми ты себя окружаешь, не падают с неба. Их надо приобрести. А это уже порождает заботу и принуждение. Порождает подчинение – подчинение хозяину и вещам, что само по себе еще не так страшно. Все дело в балансе, в том, увеличивается или уменьшается удовлетворение жизнью; в этом вся штука. В конечном счете люди начинают забывать, что именно жизнь – основа существования, и переносят центр тяжести на вещи и на то, что их производит. Еще Христос заметил, что птицы живут куда счастливее и разумнее людей. Мои горлицы, например. Они просыпаются с зарей, оставляют под собой белую кашицу, оглядывают розовеющее небо и улетают. Они даже не дают себе труда свивать гнездо, кроме того времени, когда сидят на яйцах… Моя горлинка…
Я чуть не подпрыгнул в кровати. И не одеваясь, открыл дверь в холл. Лидия в каком-то затрапезном халате тащила по полу свой пылесос.
– Лидия, а как горлицы?
Она смотрела на меня в недоумении.
– Наши горлицы? У них вывелись птенцы?
– Не знаю, – смущенно ответила она.
Она не знает! Чем эта женщина целый день занимается, чем интересуется? Я быстро пересек холл и подошел к окну. Сердце мое болезненно сжалось – в гнезде было пусто. Ни яиц, ни птенцов.
– А грозы не было в эти дни? – спросил я. Она все с тем же недоумением смотрела на меня.
– Какой грозы?
– Обыкновенной, с дождем, с ветром?
– Нет. Погода все время стояла ясная.
Я снова посмотрел в гнездо – пусто! Господи, что стало с этими существами, наверное, они выпали из гнезда! Нет, если бы птенцы падали из гнезд, как осенние листья с деревьев, то все птицы давно повывелись бы. Я в отчаянии стоял у окна, обшаривая глазами дерево, и вдруг заметил своих горлиц. Они сидели высоко, под самой верхушкой, прижавшись друг к другу, и дремали в тепле летнего утра. Я так обрадовался, будто нашел потерявшихся младших братиков. Или нет, постой! Это, кажется, не мои. Эти помельче и как будто почище, поновее. А может быть, это птенцы? Эта мысль показалась мне абсурдной. Как могут маленькие яички за неделю превратиться в больших, почти взрослых птиц!
А вот и могут. В этом я убедился через две – три минуты. Прилетела еще одна горлица и села рядом с двумя первыми. Началась настоящая суматоха, сплошной переполох. Птенцы запищали, замахали крыльями, чуть не залезли на спину матери, а может, отцу, откуда мне знать! Тогда взрослая горлинка выбрала одного из них, сунула свой клюв в клюв малыша и начала кормить его всем тем, что сумела собрать за утро в этом городе ничтожеств и скупцов. Птица отдавала птенцу собственную еду – щедро, от всего сердца! – не думая о себе. Я, разинув рот, смотрел на это малое чудо природы. А почему малое, – может быть, большое! Самое главное! Сотворение мира, природы – и всего за какую-нибудь библейскую неделю! Должен сказать, что и до сих пор не понимаю, как оно могло произойти за такое короткое время.
Но нельзя же целый день стоять у окна и глазеть на птиц. Это занятие не годится для такого человека, как я, по словам доктора Топалова. Надо искать что-то такое, что потрясло бы мою душу и раскололо ее до дна. Я позавтракал и пошел в кабинет. Посидел с пустой головой перед пустым рабочим столом. И в душе у меня было пусто и безжизненно. Что это сегодня со мной? Почему я проснулся в таком настроении? Почему не нахожу в себе ничего, за что можно было бы зацепиться? Я, кажется, упоминал, что раньше вообще не знал, что такое скука. Что такое пустота, праздность, безделье. Самого существования мне было вполне достаточно, чтобы осмыслить себя. Что же делать, взяться за книгу? Дочитать «Анну Каренину»? Нет, одна мысль об этом была мне противна.
Я сидел с пустой головой над огромным пустым столом, и внезапно передо мной возникла истина. Сама истина – голая, абсолютная. Я в самом деле стал другим человеком. Я изменился. В чем же состоит перемена? В том, что я познал себя? По крайней мере, такого, каким меня видят другие со стороны? Нет, вряд ли! Это действительно новое явление, но я его еще не прочувствовал. С большой силой я почувствовал другое – свою работу. Ту внутреннюю лихорадку, то душевное ликование, которое владело мной, когда я один за другим набрасывал эскизы. Когда я выволакивал их из угасшей памяти, оскудевшего воображения. И ли прямо из души, если можно так сказать. Но если душа в самом деле существует, ей вряд ли нужна память.
Хорошо, надо заняться делом, но каким? Работать на самого себя я не могу, – у меня нет соответствующих запросов. А никто другой и не подумает возложить заказ. Работа, которую мне поручили в родном селе, была случайной, – там не знали, что я утратил память. Да, надо подумать, надо к чему-то прийти…
Я включил аппарат, мой моторчик заработал совсем бесшумно…
Часов в одиннадцать зазвонил телефон. Лидия вышла за какими-то своими покупками. Нам звонили очень редко – реже, чем в морг. Пришлось вставать и идти к телефону. Я поднял трубку – приятный, чуть ли не ласковый мужской голос.
– Старикан, это ты?
– Я, Форчик…
– Как ты меня узнал?
– Да никак. Просто само сорвалось с языка. Кто ты, в сущности, такой?
– Я – Христофор. Это имя ничего тебе не говорит?
– Говорит, конечно. Первый заместитель генерального директора «Интерстроя». И мой личный друг.
– Совершенно верно. Старикан, может, я к тебе заеду? Я на машине, через пять минут буду у тебя.
. – Приезжай, конечно.
Он действительно появился через пять минут. Позвонил, я ему открыл. Молодой человек, пухлое, красивое лицо, как мне показалось – немного самодовольное. Безукоризненно одет, с неброской, ненавязчивой элегантностью. Вид у него чуть легкомысленный и чуть небрежный, даже насмешливо-снисходительный. Ничуть он не походил на моего раба и ласкателя, как отрекомендовала его Лидия. А уж на архитектора и вовсе не был похож. Он вообще не был похож ни на одного современного человека; все современные люди казались мне подавленными или безликими. У этого же было высокое мнение о себе и еще что-то, какое-то собственное достоинство, что сквозило в каждом движении, в каждом жесте. Только проговорив с ним полчаса, я понял, что ему не чуждо ни хорошее воспитание, ни та естественная почтительность, с которой человек должен вести себя со своим шефом. Но он действительно оказался болтуном, слова так и лились из него с непринужденной легкостью, так что я вскоре даже стал завидовать ему.
Мы сели в холле у низкого столика. Я тут же предложил:
– Хочешь выпить?
– А Лидия дома?
– Нет, но скоро вернется.
– Вот и хорошо, когда вернется, тогда и угостит. Мне неудобно, чтобы ты меня обслуживал.
Я не стал настаивать. Он сидел на диване, а сидеть на мягком диване совсем не просто. Но поза его была совершенно естественной и все же почтительной, будто он находился на международной конференции вместе с высоким начальством.
– Ты какими языками владеешь? – внезапно спросил я.