Весы

– Какой Пинки?
– Твоя собака! Исчезла в тот же день, когда с тобой произошло несчастье! Не исчезла, а просто сбежала. В тот же час, может быть, в ту же минуту. Мы с Пинки были дома и сидели в холле. Вдруг он забеспокоился, зарычал, потом вскочил и начал лаять – громко, отчаянно! Я просто опешила – что это с ним такое… Он как бешеный закружился по холлу, потом бросился в прихожую. Я, конечно, за ним. Пинки лаял и царапал дверь. Зачем я только ему открыла! Мне просто стало жаль его. Он стремглав кинулся вниз по лестнице. И исчез, и до сих пор не вернулся.
Она умолкла. У нее был такой вид, будто она ждала, что я тут же встану с кровати и надаю ей по физиономии.
– Когда это произошло?
– В половине седьмого. А в половине восьмого мне позвонили из Банкя и сообщили, что стряслось с тобой.
– Лидия, расскажи мне еще что-нибудь.
– Про Пинки?
– Нет, про этот день.
Пока она говорила, лицо ее посветлело, стало свежее и моложе. Но тут оно снова померкло. Она долго думала, потом вдруг заявила:
– Мони, ты не ночевал дома накануне этого дня. С пятницы на субботу.
– И не предупредил тебя?
Я в напряжении ждал ответа. С минуту она как будто колебалась, но потом решительно сказала:
– Нет, не предупредил.
– Это было впервые?
– Нет, не впервые… В сущности, во второй раз… Но сейчас мне не хочется говорить об этом.
– Хорошо, давай дальше.
– Дальше – ничего особенного. На следующий день утром ты поехал в управление, хотя суббота у вас выходной.
– Что значит выходной?…
– У вас пятидневная рабочая неделя, суббота и воскресенье – дни отдыха. В управлении ты пробыл до четырех часов и даже не обедал. А к шести часам уже приехал в Банкя, на объект.
– Что это за объект?
– Летняя резиденция посла, кажется, западногерманского. Строят по твоему проекту. Ты очень живо следишь за работами, все принимаешь близко к сердцу… Но что там произошло – не знаю. Расспрашивать я не стала, мне было слишком тяжело и не хотелось вдаваться в подробности.
– Лидия, а мы не ссорились накануне этого дня?
– Нет, Мони, нет, – устало ответила она. – Конечно, в любой семье случаются мелкие ссоры и дрязги. Но в последние месяцы между нами не было ничего плохого… или неприятного…
Было ясно, что расспрашивать ее и дальше нет никакого смысла, больше я от нее ничего не добьюсь. И я поспешил переменить тему прежде, чем услышу что-нибудь такое, чего мне и вовсе не хочется знать.
– О чем я хотел тебя спросить… А, да! – мои родители живы?
– Мать жива… Она в деревне, вместе с твоей сестрой. И сестра твоя там живет и работает, она ветеринар… Ты мне говорил, что у них все хорошо и они ни в чем не нуждаются.
– Ты с ними встречалась?
– Да, конечно. Но они редко приезжают в Софию. Твоя мама уж старенькая, ей трудно ездить. А сестра…
Она запнулась и умолкла.
– А сестра?
– Сестра твоя, кажется, недолюбливает меня. Да и какая сестра была бы довольна мной! Она, наверное, желала бы для тебя работящую, деловую, практичную жену… И самое главное – жену со специальностью… И, наверное, она права, тебе нужна была именно такая жена.
– А разве у тебя нет специальности?
– Я окончила балетное училище, потом школу… Но когда мы поженились, ты не позволил мне работать.
– Почему? – спросил я в искреннем изумлении.
– Не знаю, дорогой… Это ты должен знать, почему. Вернее, должен был знать. Может быть, тебе была нужна домашняя хозяйка. А может быть, ты не верил, что у меня есть талант, есть призвание, что самое главное. И, наверное, ты был прав, раз я примирилась так легко. Или так легкомысленно.
– Что же именно?
– Скорее, второе… Человеку, у которого ни к чему в жизни нет призвания, легко стать жертвой… чего угодно… Но человек, который имел призвание и почему-то утратил его, обязательно станет жертвой…
Да, сказано было неплохо. Мне очень хотелось продолжить разговор; у меня только-только стали открываться глаза на мир, я хотел все знать. И главное, я хотел все знать о себе. Я еще не понимал, сколь опасно может быть такое знание. Но в ее голосе мне слышалась какая-то усталость, или, пожалуй, чуть заметное сопротивление. Наш общий дом она не чувствует своим домом. Наверное, там нас что-то разделяет. Может быть, и не разделяет, но мне так показалось. Я не хотел вызывать ее на разговор насильно, против ее воли, это чуждо мне; а сама она молчала. Ей это молчание, наверное, казалось естественным. Или, по крайней мере, было в порядке наших повседневных отношений. Но я был несколько подавлен, а может быть, чувствовал себя чужим и отстраненным, – тогда я еще не знал точного значения некоторых слов.
Так прошло довольно много времени. В душе мне уже хотелось, чтобы она встала и ушла. Противоестественно, когда мужчина немощно лежит на чужой, больничной койке. И когда другой человек торчит над его душой. Вскоре она действительно встала. Прежде чем подняться со стула, Лидия нагнулась я поцеловала меня в щеку. Я вдохнул запах резких духов, сигарет и еще чего-то очень знакомого, но непонятного. С порога она снова взглянула на меня, как мне показалось, украдкой, а может быть, случайно. Но этот быстрый взгляд потряс меня – второе потрясение за день. В нем была надежда, может быть, или отчаяние; или отчаянная надежда; не знаю, не знаю, что это было, и не хочу знать! Я просто повернулся на правый бок и погрузился взглядом в зеленое спокойствие листвы. Все еще подавленный, в глубине души я ощущал, как мои внутренние часы тяжело и строго отсчитывают секунды. Потом удары маятника стали постепенно затихать, пока не заглохли совсем. И я целиком и как будто навсегда слился с зеленой, безмерной и счастливой вечностью.
* * *
Лидия стала приходить в больницу каждый день, обычно к пяти часам. Я уже ни о чем не расспрашивал ее, а только слушал. В первые дни она была немногословна, потом стала постепенно оттаивать. Я чувствовал, что она набирается душевных сил, становится все более ясной и открытой. И все более светлой, – такой, какой я и представлял себе свою жену. Странно, как быстро исчезло и то первое неприятное впечатление, будто она гораздо старше меня. Теперь это была просто жена, супруга, какой и должна быть любая жена и супруга. Должно быть, при нашей первой встрече я был чересчур чувствителен. Кроме того, у меня появилась другая, куда более тяжкая забота: я учился ходить.
Да, именно так: я учился ходить. Я и представить себе не мог, как это трудно. И не понимал, почему. Да и Топалов не понимал или не хотел говорить. Но я не мог ходить, будто у меня не было ног, вернее, не было колен. Иногда мне удавалось сделать шажок – другой, но тут колени вдруг отнимались, и я опускался на пол в отчаянии и страхе. Я видел, что Топалов всерьез тревожится; мне сделали целую серию исследований и электрограмм, наверное, совершенно бессмысленных; потом пошли разные массажи и процедуры. Иногда я часами просиживал в кабинете физиотерапии. Прогресс был ничтожным, и анализы не показывали никаких отклонений – все рефлексы, все органы и системы были в порядке. Однако я с трудом, ценой огромных усилий добирался до окна палаты.
Не знаю, может быть, я и заблуждаюсь, но мне кажется, что в конце концов я сам преодолел этот недуг. Точнее, преодолевал его каждый раз огромным усилием воли. Как только мои колени начинали таять как воск, я напрягал все свои душевные силы и приказывал им ожить. Я чувствовал, как они постепенно крепнут, сопротивляясь тяжести тела. Топалов молчаливо и внимательно наблюдал за моими усилиями; не знаю, верил он в успех или нет, но он явно поощрял меня: надеяться было не на что, разве что на помощь бога или дьявола. И в конце концов я научился ходить.
Никогда не забуду свою первую прогулку. Я проделал ее сам, совсем сам, без чьей-либо помощи, без костылей, даже без палки. Я прошагал по всему больничному коридору, от одного конца до другого, и не израсходовал даже половины тех душевных сил, какие уходили у меня на ходьбу в первые дни. В конце коридора, возле медицинских весов общего пользования, висело большое зеркало. Я взглянул в него с торжеством победившего гладиатора и тут же скис: на меня смотрел длинный, тощий человек, коротко остриженный, с изнуренным и, я бы сказал, несчастным лицом. Висловатые уши придавали ему еще более злополучный вид. А больничная пижама с короткими рукавами и штанинами – еще более унылый. Но это был я, именно такой, каков я и есть на самом деле. И каков в действительности каждый. Чтобы понять, что представляет собой человек, надо сначала ощипать ему перья.