Дневник памяти
Я сижу у окна и мысленно прокручиваю в голове сегодняшний день. Он вышел и счастливым, и душераздирающим, и прекрасным, и горьким. Противоположные чувства борются в моей душе, не дают заснуть. Сегодня я никому не читаю – просто не могу. Боюсь заплакать над книгой. Постепенно коридоры пустеют, соседи разбредаются по комнатам. В одиннадцать слышу знакомые шаги – шаги, которых я, признаться, ожидал.
В дверь заглядывает доктор Барнуэлл:
– Я заметил, что свет горит. Можно к вам?
– Нет, – качаю головой.
Доктор входит в комнату и, прежде чем сесть, оглядывается кругом.
– Слышал, – начинает он, – что у вас с Элли сегодня был удачный день.
Врач улыбается. Он давно следит за необычной болезнью Элли и за нашими с ней отношениями. И по-моему, дело тут не только в профессиональном интересе.
– Вроде да, – соглашаюсь я.
Он кивает и внимательно смотрит на меня:
– Как вы себя чувствуете, Ной? Выглядите неважно.
– Все в порядке. Просто устал.
– А как Элли?
– Совсем неплохо. Мы проговорили почти четыре часа.
– Четыре часа?! Ной… Это же невероятно! Я молча киваю.
– Никогда не видел ничего подобного! – взволнованно продолжает Барнуэлл. – Даже не слышал о таком! Любовь на самом деле творит чудеса. Вы двое просто созданы друг для друга. Она, наверное, безумно вас любила. Ведь так?
– Так, – соглашаюсь я. Мне трудно говорить.
– И все-таки что с вами, Ной? Вас Элли расстроила? Что-то сделала или сказала?
– Нет, она сегодня молодец. Просто я чувствую себя таким одиноким…
– Одиноким?
– Ну да.
– Никто не может быть одиноким, когда кругом столько людей.
– А я могу. – Смотрю на часы и думаю о семье доктора, которая давно уже спит в объятом тишиной доме. – И вы.
* * *Несколько дней прошли совершенно бессмысленно. Элли не узнавала меня, а я не делал попыток ее расшевелить, потому что мысли мои постоянно возвращались к проведенному вместе дню. И хотя вечер тогда наступил слишком быстро, он не смог ничего испортить, мое счастье осталось со мной.
Потом жизнь снова вернулась в привычное русло. (Насколько к такому вообще можно привыкнуть.) Я читал Элли, читал соседям, бродил по коридорам. Ночами лежал без сна, а по утрам трясся около обогревателя. Стал находить даже какое-то удовольствие в подобной размеренности.
Холодным туманным утром, через неделю после того памятного дня, я, как обычно, проснулся очень рано и попытался убить время, перебирая фотографии и старые письма. Но головная боль мешала мне сосредоточиться, поэтому я отложил письма и сел на стул у окна, посмотреть, как встает солнце. Элли проснется через пару часов, и к этому времени я должен прийти в себя, чтобы моя слабость не помешала чтению.
Я закрыл глаза и посидел несколько минут, чувствуя, как под черепом пульсирует боль. Потом открыл их и полюбовался своим старым другом – рекой, протекающей прямо перед окном. В отличие от Элли я получил комнату с видом на Брайсес-Крик и ни разу не пожалел об этом. Посмотришь в окно – и настроение улучшается. Просто чудо эта река, ей сотни тысяч лет, а она лишь молодеет и молодеет с каждым новым дождем. Я разговаривал с ней тем утром, шептал:
– Пусть Бог благословит тебя, друг мой, и меня тоже. Вместе мы переживем все, что готовит нам наступающий день.
Волны тихо плескались о берег в знак согласия, бледный свет восходящего солнца отражался от водной глади. Я и река. Текучая, непостоянная, переменчивая. Жизнь и сама подобна бегущей воде. Глядя на реку, человек может понять очень многое.
Беда случилась, когда солнце выкатилось из-за горизонта. Сначала я заметил, что рука у меня подрагивает. Раньше такого не случалось. Я попробовал пошевелить пальцами, и тут на меня, подобно молоту, обрушилась жуткая головная боль. От неожиданности я зажмурился. Рука перестала дрожать и онемела, почти мгновенно, будто где-то выше локтя перерезали нервы. Боль разрослась до невозможности и хлынула из головы вниз по шее, все ниже и ниже, заполняя каждую клеточку тела, сокрушая все на своем пути, словно цунами.
Я мгновенно ослеп, в ушах загрохотало, будто на меня надвигался поезд. Похоже, меня хватил удар. Корчась от боли, пронзившей мое тело словно раскаленным штырем, перед тем как упасть, я представил Элли, как она лежит в кровати, одинокая и растерянная, и ждет истории, которую я никогда ей не прочитаю. И ничем не может себе помочь.
Как и я.
«Господи, за что?!» – только и успел подумать я. И потерял сознание.
День заднем я то приходил в себя, то вновь проваливался в небытие. В редкие моменты просветления я замечал, что окружен аппаратами, от которых к моему носу и рту тянулись и уходили куда-то в горло гибкие трубки. Возле кровати висели два прозрачных мешка, наполненных непонятной жидкостью. Машины мерно гудели, а время от времени издавали еще какие-то странные звуки. Один агрегат пищал в такт биению моего сердца, это странно убаюкивало меня, и я вновь проваливался в болезненный сон.
Докторам мое состояние не нравилось. Они хмурились, внимательно разглядывали диаграммы, регулировали аппараты. Шептались, думая, что я ничего не соображаю: «Состояние очень тяжелое. Да еще возраст… Прогнозы самые неутешительные». И, хмурясь, выдавали эти самые прогнозы: «Потеря речи, ограничение подвижности, а возможно, и полный паралич». И снова диаграммы, и снова гудят аппараты, а врачи уходят, так и не догадавшись, что я слышал каждое слово. Я старался не думать над их предположениями и вместо этого воскрешал в памяти образ Элли. Я тянулся к ней изо всех сил, пытался почувствовать ее сквозь разделявшее нас расстояние. Вспоминал ее руки, голос, лицо и чувствовал, как глаза наполняются слезами. Я не знал, смогу ли еще хоть раз обнять свою единственную любовь, прошептать ей на ухо слова утешения, провести день в прогулках, разговорах, чтении. Совсем не на такой конец я надеялся, совсем не так представлял наше будущее. Почему-то мне всегда казалось, что я продержусь дольше и не оставлю Элли одну. Так было бы справедливее.
Так я и лежал, то выныривая на свет, то опять погружаясь во тьму, пока очередным туманным утром не проснулся с ощущением, что должен как можно скорее увидеть Элли. Палата была полна цветов, их запах окончательно вернул меня к жизни. Я нащупал кнопку вызова и с трудом нажал на нее. Через полминуты в палате появилась сестра, а за ней улыбающийся Барнуэлл.
– Пить, – скрипуче попросил я, и Барнуэлл разулыбался еще шире.
– С возвращением! – поприветствовал он меня. – Я так и знал, что вы-то обязательно выкарабкаетесь!
Через две недели я вышел из больницы. К сожалению, не без потерь. Если бы я был «кадиллаком», то ездил бы кругами, потому что правая сторона моего тела теперь гораздо слабее левой. Но и это, по словам врачей, хорошие новости, потому что паралич мог разбить меня целиком. Иногда кажется, что я живу в окружении сплошных оптимистов.
К сожалению, из-за артрита, изуродовавшего руки, я не могу использовать ни трость, ни коляску. Поэтому передвигаюсь на свой, особый манер. Не шагаю, как в молодости, и не шаркаю, как в последние годы, а так: шаркну чуть-чуть, потом подамся вправо и опять шаркну… Я теперь живая легенда, никто не может глаз отвести, когда я бреду по коридору. Медленнее некуда. И это вам говорит человек, который и до инсульта не обогнал бы и черепахи! Из больницы я возвращаюсь поздно вечером и, входя в свою комнату, уже понимаю, что не смогу заснуть. Я глубоко вдыхаю весенний воздух, струящийся из открытого окна. Кто-то распахнул его настежь, и в комнате стоит бодрящая прохлада. Медсестра по имени Эвелин, приятная девушка, раза в три моложе меня, помогает усесться на стул и принимается было закрывать окно, однако я ее останавливаю. Эвелин удивленно вздергивает бровь, но не спорит. Я слышу, как она открывает шкаф, и мгновение спустя мне на плечи ложится свитер. Медсестра поправляет его, заботливо, как на ребенке, потом легонько сжимает мое плечо и, ни слова ни говоря, замирает рядом. Я понимаю, что девушка тоже засмотрелась в окно. Мы согласно молчим, я гадаю, о чем думает Эвелин, хоть и не решаюсь спрашивать. В конце концов медсестра вздыхает и собирается уходить. Она наклоняется ко мне и нежно целует в щеку, прямо как моя внучка. Я удивленно поднимаю голову.