Невыносимая любовь

В этот период жизни – в сорок семь лет – Вордсворт имел дурную славу брюзги, однако Китса он принял вполне дружелюбно и, через пару минут разговора на общие темы, спросил, над чем тот работает. Хейдон выскочил вперед и, ответив за Китса, стал уговаривать его прочесть гимн Пану из «Эндимиона». И Китс принялся расхаживать перед великим поэтом, декламируя «как обычно, нараспев, очень трогательно...». Тут Кларисса, преодолев ресторанный гомон, процитировала:
Останься необорною твердыней
Высоким душам, жаждущим пустыни,
Что в небо рвутся, в бесконечный путь,
Питая разум свой...  [16]
А когда страстный юноша закончил чтение, Вордсворт, будучи, очевидно, не в силах и дальше выносить обожание молодого человека, произнес в тишине шокирующий вердикт, глухо промолвив: «Прекрасный образчик язычества», – что, по словам Хейдона, выглядело «бесчувственно и недостойно его высокого гения по отношению к такому обожателю, как Китс, – и Китс принял это близко к сердцу и никогда ему не простил».
– Но стоит ли так уж доверять этой истории? – спросил Джослин. – Кажется, я читал у Гиттингса, что не стоит.
– Никто и не верит. – Кларисса начала перечислять доводы.
Если бы в тот момент я встал и обернулся к выходу, то увидел бы пятьдесят квадратных метров, заполненных посетителями, и двух вошедших мужчин, беседующих с метрдотелем. Один из них был высокого роста, но не думаю, что я заметил это тогда. Все это я узнал позже, но память странным образом позволяет мне представить, будто я встал и увидел собственными глазами переполненный зал, высокого мужчину и метрдотеля, который кивает и машет рукой в направлении нашего столика. И что же теоретически я мог сделать, чтобы заставить Клариссу, Джослина и незнакомых людей за соседним столиком бросить свои тарелки и устремиться вместе со мной вверх по лестнице, чтобы найти в лабиринте дверей запасной выход на улицу? Бессонными ночами я снова и снова умолял их бежать со мной. Послушайте, говорил я нашим соседям, вы меня совсем не знаете, но я знаю, что должно произойти. Я призрак из будущего. Случилась ошибка, все должно было быть по-другому. Мы еще можем все изменить. Бросайте свои вилки и бегите за мной, быстро! Прошу вас, доверьтесь мне. Только доверьтесь. Бежим!
Но они не видят и не слышат меня. Они продолжают есть и беседовать. Так же, как и я.
Я произнес:
– Но сюжет продолжает жить. Неделикатность, вошедшая в историю.
– Да уж, – горячо согласился Джослин. – Пусть это неправда, но она нам подходит. Своего рода миф.
Мы взглянули на Клариссу. Она обычно немногословна насчет того, что знает точно. Несколько лет назад на одной вечеринке я в пьяном виде становился на колени, чтобы заставить ее прочесть по памяти «La Belle Dame Sans Merci». Но сегодня у нас был праздник, мы пытались все забыть, поэтому самым лучшим было просто продолжать разговор.
– Это неправда, которая помогает узнать правду. Высокомерие Вордсворта доводило его до тошноты по отношению ко всем остальным писателям. Гиттингс очень точно заметил, что он, как и все мужчины, тяжело переживал возрастной кризис сорока пяти лет. Когда ему исполнилось пятьдесят, Вордсворт успокоился, просветлился, и окружающие смогли наконец свободно вздохнуть. Только Китс уже умер. Каждая история о юном гении, отвергнутом корифеем, по-своему пикантна. Вспомнить хотя бы Человека из «Декки», Который Не Подписал Контракт с «Битлз» [17]. Прикрываясь историей, Бог мстит за ошибки...
В тот момент двое мужчин, наверное, пробирались к нам, лавируя между столиками. Точно не знаю. Вспоминая последние полминуты, две вещи я знаю наверняка. Первое – официант принес нам шербет. Второе – я отвлекся, предавшись мечтам. Со мной это бывает. Как и было сказано выше, мечты не оставляют следа, они ведь «в небо рвутся». Но я столько раз возвращался, вернулся и в этот раз, зацепившись за предшествовавшую фразу Клариссы: «Только Китс уже умер».
Эти слова, memento mori [18], унесли меня прочь. Я ненадолго исчез. Я видел их, Вордсворта, Хейдона, Китса, в доме Монктона на Куин-Энн-стрит и в мельчайших подробностях представлял себе их чувства и мысли, и мебель, и одежду, скрип стульев и половиц, голоса, отзывающиеся в их груди, задетое самолюбие, знал, что чувствуют пальцы их ног в ботинках и что лежит у них в карманах, каждый фрагмент недавнего прошлого и ближайшего будущего, видел над ними шаткую хронологическую таблицу, фиксирующую их жизненный путь, – ощущал столь же ярко и убедительно, как звон тарелок и ресторанный гул, и все это ушло, как Логан, сидящий на траве.
Мне потребовалась минута, чтобы описать ощущение, длившееся не более двух секунд. Очнувшись от грез, я компенсировал свое отсутствие, поведав Клариссе и Джослину свою историю об отвергнутом гении. Муж моей приятельницы-физика, уже вышедший на пенсию издатель, рассказывал, как в пятидесятые годы он отказался публиковать некий роман «Чужаки изнутри» (к тому моменту посетители, вероятно, находились в десяти шагах от нашего столика. Думаю, они нас вообще не видели). Он понял свою ошибку лишь тридцать лет спустя, наткнувшись на какую-то папку в своем рабочем столе. Тогда он не запомнил имя автора на титульном листе – через его руки проходило несколько десятков рукописей в месяц – и не прочел книгу, когда она наконец вышла. По крайней мере, не сразу. Автор, Уильям Голдинг, изменил название на «Повелитель мух» и выбросил длинную, скучную первую главу, на которой сломался мой приятель.
Кажется, я собирался подытожить, что время уберегает нас от худших ошибок, – но Кларисса и Джослин не слушали меня. Я тоже уловил какое-то движение сбоку. Проследив за их взглядами, я обернулся. У соседнего столика остановились двое мужчин, чьи лица, казалось, пострадали от ожогов. Их кожа была безжизненно розовой, как протез, как кукольные лица или медицинский пластик, такой кожи у людей не бывает. Эмоции на лицах отсутствовали, словно у роботов. Уже потом мы узнали, что это были латексные маски, но в тот миг они шокировали нас, прежде чем успели что-либо сделать.
Появление около нас официанта с десертом в металлических вазочках ненадолго сгладило ситуацию.
Оба мужчины были одеты в черные пальто, придававшие им сходство со священниками. В их спокойствии была какая-то ритуальность. Мое мороженое было с лаймом, бледно-зеленого цвета. Я уже взял в руки ложечку, но еще не пустил ее в ход. Наш столик беззастенчиво разглядывал пришельцев.
Они просто стояли и глядели сверху вниз на наших соседей, которые, в свою очередь, выжидающе, озадаченно смотрели на них. Девочка переводила взгляд с отца на незнакомцев. Старик отложил вилку, будто хотел что-то сказать, но не произнес ни слова. Передо мной завертелся, разматываясь, клубок возможных объяснений: студенческий протест; коммивояжеры; этот человек, Колин Тэп, – врач или юрист, а это его клиенты; какая-то новая версия семейных отношений – сумасшедшие родственники пришли, чтобы поставить его в неловкое положение. После паузы посетители вокруг нас снова заговорили. Когда тот, что повыше, достал из кармана какую-то черную палочку, я склонился к версии о родственнике. Но кем был его спутник, который теперь медленно поворачивался, осматривая помещение? Наш столик он пропустил, мы были слишком близко. Взгляд его глаз, словно поросячьих на этой искусственной коже, ни разу не встретился с моим. Высокий мужчина приготовился объявить приговор и направил свою палочку на Колина Тэпа.
И сам Тэп вдруг понял все на секунду раньше нас. На его лице мы прочли то, что не разобрали в приговоре. Недоумение, застывший ужас, невозможность произнести даже слово – на это не было времени. Бесшумная пуля пробила его белую рубашку в районе плеча, сбросила его со стула и ударила об стену.