Роковая весна
— Завтрак и какао на ночь — куртуазные дары от щедрот мадам Мевров да Врис, — Майна сделала реверанс.
— Мисс, позвольте с вами не согласиться. Съедобный политес мадам входит в условия найма наших с вами апартаментов, — нараспев сказала Миранда, натягивая водолазку. — Посмотрите, очаровательная мисс, на это с положительной стороны, — продолжала она, застегивая молнию на юбке. — Ни грамма лишнего веса. Высокие выпирающие скулы придают особе, соблюдающей диету, Загадочный вид.
Майна подошла к треснувшему зеркалу, косо висевшему на гвозде рядом с полкой для посуды.
— Мои щеки пока из-за спины видны, — сказала она. — Придется сократить свой рацион.
— Не выдумывай, — Миранда подошла к подруге. — Ты единственная, кого я знаю, кто работает не покладая рук, да еще и позируешь, — сказала она, вдевая в уши серебряные сережки в виде колец.
— Мне, можно сказать, повезло! Многие художники любят натурщиц с рубенсовскими формами. Впрочем, есть и другие. Им подавай острых, как бритва. Тебя, например! — продолжила разговор Майна.
— Должна заметить, поклонников костей не так уж и много, — Миранда поправила на груди витую серебряную цепь. — В прошлом месяце мне предложили позировать всего два раза, — добавила она, выуживая из-под кровати черные кожаные сапоги на высоких каблуках.
— Когда это ты успела так прибарахлиться? — спросила Майна.
— О чем ты?
— Серьги, цепь, юбка. Да все, что на тебе. Туалеты с блошиного рынка?
— Ну, не от Диора же!
— Потрясающе! На тебе — все, как на картинке. А я, что ни надену, сразу видно, что ношеное.
— Есть отчего потрясаться! Обноски — всегда обноски. И вообще нам скоро придется ночевать на скамейках. И хотела бы я знать, кого это интересует? — сказала Миранда, натягивая сапоги.
«Стройные ноги, красивое лицо. А какая фигура!» — подумала она.
— А вот кое-кого интересует обнаженная натура!
Майна сказала это тихо, как бы между прочим, но Миранда поняла и резко обернулась.
— Прошу тебя, не начинай! Мюллер что ли?
— Да. Вчера, например, опять спрашивал.
— Настойчивый, однако, господин. Обыкновенный кадреж, только и всего, — заметила Миранда, поправляя постель.
— Кто о чем… Ты же прекрасно знаешь, что ему нужна ню!
— Вот-вот! Про него рассказывают не очень привлекательные истории.
— Да при чем все это! Мюллер — хороший художник и хорошо платит, между прочим.
— Я ему уже говорила, пусть поищет другую. Я не буду, — раздраженно сказала Миранда.
— Не заводись! Я ему то же самое говорила. Я тебя и сейчас не уговариваю, а лишь передаю его просьбу.
— Хорошо-хорошо! Извини. Скажи ему…
— Го-во-ри-ла! И не один раз. А он опять подходит и спрашивает, не передумала ли ты? Он считает, что у тебя необыкновенное лицо, — настаивала на своем Майна.
— Вот пусть лицо и рисует, сколько хочет. Сто раз, тысячу! — разволновалась Миранда, проводя щеткой по темным шелковистым волосам, падающим на плечи густыми волнами. — Все остальное — не для обозрения.
— Я говорила, — сказала Майна.
— И что? — спросила Миранда. Майна передернула плечами:
— Ничего. Говорит, что заплатит вдвое.
— Вдвое? — Миранда обернулась, распахнув синие глаза. — Ты шутишь?
— Да, вдвое. Я сама слегка прибалдела. У нас с тобой зашел разговор о деньгах, вот я и передаю его предложение, хотя не собиралась это делать, — продолжала Майна.
— Но… — было начала говорить Миранда и замолчала.
— Но этот номер не пройдет! Я так ему и сказала, заранее предвидев твою реакцию. — Майна улыбнулась своему отражению в зеркале. — Старина Эрнст, хитрый проказник, должен вбить себе в голову раз и навсегда: Миранда Стюарт считает, что раздеваться в присутствии чужого мужчины аморально, даже если между ними мольберт.
— Ну зачем так? Знаешь же, что я не считаю профессию натурщицы аморальной. Сама же художница! Как можно так думать? В конце концов сколько мне самой приходилось писать с натуры! — сказала примирительно Миранда.
— Ладно! Будем считать, что я сказала чушь. Просто эта работа тебе не подходит. Такая формулировка годится? — поддержала ее Майна.
— Да. Я… мне кажется… Я даже дышать не смогу. Может, я чересчур стеснительная… — Миранда помолчала. — А потом… Есть в нем что-то отталкивающее…
— Да брось ты! Сальный несколько, но этот Мюллер неплохой в общем-то дядька. Он пальцем до меня никогда не дотронулся. В буквальном смысле слова. Понимаешь… «Повернитесь направо, фрейлейн, поднимите подбородок, наклоните слегка головку». Он не из тех, кто прежде, чем купить, норовит пощупать товар руками.
— Может, у меня богатое воображение, но он как-то странно смотрит на меня. По-особому… Понимаешь, что я хочу сказать. Не знаю, как это выразить словами. По-моему, моя голова, как и мой желудок, ничего не варят, — зарделась от стыда Миранда.
— Поздравляю! — засмеялась Майна. — С чего начали, тем и закончили. Пора завтракать. Тогда, может, и головка врубится. Сейчас приду и возьму четыре порции яичницы. Интересно, заметит кто-нибудь?
— Завтраки, какао… Вчера фрау да Врис остановила двух девушек и предупредила, что пока не переведут деньги за пансион, кормить не будет. Питаться за наличные? А их всего семь гульденов — на один раз и то не хватит, — удручающе произнесла Миранда.
«Аморально раздеваться в мастерской художника… Чепуховина! Майна может, а она, видите ли, стеснительная очень. Предлагают заработать, а она не может, отказывается…»
— Мюллер в школе? Дай его номер телефона! — наконец решилась Миранда. И чтобы долго не раздумывать, сразу пошла к автомату и позвонила…
«…Вот теперь идет на первый сеанс. Сердце бьется так, что — еи-Богу; — сейчас выскочит из груди и шлепнется на тротуар».
— Эй, милашка! Шпрехаешь инглиш? — Американский морячок облокотился о парапет.
«Чуть было не ответила, что говорит по-английски. Нет, каков! Забрел в квартал проституток, в этот Удезиждс Воорбургваль, и считает, что каждая женщина здесь продается? Она спешит по делу! Отрешенный взгляд… Смотреть прямо перед собой… Совсем растерялась! А Мюллер, похоже, в другом районе работать не может? Опять начала? Все знают, что в этом квартале самая низкая квартирная плата. Раньше здесь был центр торгового города, большой рынок… Будто не знаешь! Припомни-ка, что говорится в проспектах для туристов. Вот на этой улочке, где вдвоем не разойтись, торговали сливочным маслом и овечьим сыром. А на той, за углом, предлагали селедку. Все давным-давно изменилось, а дома остались, и в витринах теперь красуется другой товар, древний, как мир. Как и в старинные года — от покупателей отбоя нет! Выгодно продать себя — большое искусство. Любое искусство со временем достигает совершенства. Вот она, Миранда, спешит на работу, торопится выполнять великое предназначение — служить искусству… за деньги!»
Вздохнула. «Если тебе что-нибудь не нравится, — подумала она, — еще не значит, что это плохо!»
Миранда старалась не смотреть по сторонам, но ей это плохо удавалось. Старинные домики, как остро отточенные карандаши в коробке, жались плотно друг к другу по обеим сторонам улицы. Еще и двенадцати нет, а за зеркальными стеклами витрин во всю ширину дома — выставлен товар и лицом, и телом. Вот в глубине — подсвеченная уютная комната, как бы гостиная. Хозяйка, в меру обнажив острое колено, читает. Время от времени переворачивает страницу, курит, стряхивая пепел в пепельницу на длинной ножке, стоящую рядом с креслом. В другом окошке хозяйка-хлопотунья притомилась, поглядывает, не идет ли ее хозяин-барин. Глаза пустые… Нарочитая зазывная улыбка.
Через дом и вовсе пастораль. В раме из мореного дуба за сияющим от подсветки стеклом — разве не искусство? — благородная особа, отдыхая, вяжет свитер, ловко перебирая спицами. Кинув нежный взгляд из-под опущенных ресниц, ножкой небрежно придвигает юркий клубочек. Воздушный пеньюар распахивается…
Миранда, сойдя с тротуара, обошла сытого мордатого туриста, который в упор расстреливал из фотоаппарата красотку, полулежавшую на шикарном ложе.