Гражданин О (СИ)

Олесь удивился проницательности, посмотрел на его искривленные губы и улыбнулся.
— У тебя очень красивый рот. Так и просит, чтобы его как следует трахнули.
— Так в чем проблема?
— А... ни в чем, — он затушил сигарету в банке из-под кофе, служившей пепельницей, и махнул рукой. — Я заканчиваю в шесть, потом еду к жене. Адрес сброшу мылом, приезжай часам к десяти.
— Домой прям к тебе? — восхитился Ростик. — Я же приеду!
— Приезжай, — улыбнулся Олесь и, качнувшись к нему, легко чмокнул к губы.
Вечером в кабинете главврача Олесю стало совсем не до чувственных удовольствий — наконец-то удалось добиться вместо невнятных ответов, изобилующих многочисленными терминами, перевода на русский язык. И все оказалось очень и очень хреново. Стало ясно, что счастливым отцом ему не стать, что Катерине не говорят перед операцией, потому что боятся ее довести до истерики, что послеоперационный период будет непростым. А после слова «химиотерапия» Олеся вообще затрясло, и ему бесплатно накапали мерзкого на вкус успокоительного. «Нет, не рак, — говорил главврач, качая седовласой головой, — но профилактика в данном случае обязательна. Вы не переживайте так, прогноз исключительно благоприятный».
В коридоре Олеся поймала Катькина соседка по палате, сунула в руки какую-то иконку и заговорила о какой-то святой, что к ней надо съездить и все само зарубцуется. А Олесь смотрел невидящими глазами в стену и понимал, что все. Конец. Сил почти не осталось.
Когда зазвонил мобильник, он был даже рад отвлечься от бубнежа Катькиной соседки — наскоро извинился и ответил.
— Олесик, привет. Какие надеть джинсы? Облегающие или очень облегающие? — засмеялся Ростислав.
— Никакие. Ты никуда не едешь.
— Э?
— У меня… обстоятельства изменились.
— Ты охуел? Какие обстоятельства?
— Пока, Ростик.
Он нажал кнопку отбоя и оперся ладонью об стену. Телефон зазвонил снова.
— Что еще? — устало спросил Олесь.
— Пока ничего, — бодро отозвался Пашка, однокашник. — Привет, Олесь.
— О, привет. Прости, перепутал тебя…
— Да ничего. Ты сегодня вечером что делаешь?
— Я занят, — кисло ответил Олесь.
— А завтра?
— Завтра, — просто ответил он.
— Ну и хорошо. Внеси меня в ежедневник, не забудь, — хохотнул Пашка и отключился.
А Олесь закрыл глаза и подумал, что снова все проебал.
Катерина была бледной и испуганной, и он долго успокаивающе гладил ее по руке и с воодушевлением пересказывал слова главврача. Катю должны были перевести в отдельную палату, он помог собрать вещи, увидел среди стопки газет «Желтый экспресс» и забрал, сообщив, что конфискует. Судя по выражению лица, Катерина фото увидеть не успела.
Прощаясь, Олесь верил, что он и в самом деле муж ничего. Хотя бы по сравнению с некоторыми.
Не было ничего удивительного в том, что после такого вечера он согласился выпить с Михалычем. И что пили они не пиво, а водку. И что Олесь нажрался до хождения по стеночке и попытки блевануть прямо у дверей подъезда. Именно за этим занятием застал его Гоша, который как раз выходил из студии в компании брюнетки средних лет в дорогом костюме.
— Фу, — она сморщила носик и брезгливо, одним пальчиком, открыла двери шире, чтобы обойти Олеся по дуге. — Гошенька, зачем ты выбрал этот дом? Ужасное место, просто ужасное.
— Нормальное, — пожал плечами тот. — Извини, я сейчас.
Он подошел к Олесю, который упирался в стену рукой, икая и шмыгая.
— Из-звините, что помешал, — сказал Олесь. — П-простите, пытаюсь сдержать порыв души, — добавил он и захихикал.
— Олесь, тебе помочь дойти до двери? — спросил Гоша, никак не комментируя ситуацию.
И это было удивительно и непостижимо. Ослепительный Гордеев хотел самолично проводить его. Олесь об этом честно сказал вслух, и Гоша собирался что-то ответить, как вдруг раздался голос Михалыча:
— Руки от него убери, пидор. Не видишь, человек отдыхает?
— У человека алкогольная интоксикация, — снисходительно ответил Гоша, проигнорировав оскорбление. — А вам с таким лишним весом вообще пить не следует. Велика вероятность ишемии или инфаркта.
Михалыч переварил все термины именно так, как должен был.
— Умный, сука.
— Не быдло, это верно.
— Это кого ты быдлом сейчас назвал?!
— Я не называл, просто беседу поддержал, — он снова заглянул Олесю в лицо. — Ты домой-то дойдешь?
— Эй, я с тобой разговариваю! — взревел Михалыч, смешно перебирая руками. Видимо, пытался зарядить Гоше по мордасам, однако координация движений была нарушена.
— А я с вами — нет.
Олесь махнул головой, и земля под ногами закачалась.
— Нет, — сказал он, — вали, Гордеев. Тебя дама ждет.
— Тебе я нужнее.
— Ты мне вообще нах... нахрен не нужен, — сообщил он и икнул.
— Так его, пидора, — поддакнул Михалыч.
— Да, — сказал Олесь. — Вали. Мы, б-быдло, сами как-нибудь. Без вас.
Он поднял голову и посмотрел на Гошу, лицо которого сквозь алкогольное марево выглядело мутным пятном, и поэтому Олесь скорее почувствовал, как он кривит губы.
— Надумаешь извиниться — я буду здесь после обеда, — сказал Гоша и пошел к своей спутнице.
— Да нахуй мне надо? — икнул Олесь.
Михалыч, явно желавший набить наглецу морду, двинулся в сторону Георгия, но пошатнулся и чуть не упал.
— Да, живи пока, интеллигент недоеба…
— Заткнись, — перебил его Олесь. — Скотина пьяная.
И повалился на землю, которая почему-то больно стукнула его по лбу.
Проснулся он сидящим у дверей собственной квартиры. Судя по темени, была глубокая ночь, а голова болела так, будто его приложили кирпичом.
Олесь с трудом встал, нашарил в карманах ключи и ввалился домой.
Следующий день он почти не помнил, и сил выжить придавало только то, что до выходных остались какие-то часы.
В шесть вечера позвонил Пашка, и Олесь неожиданно для себя пригласил бывшего однокашника домой, вкратце обрисовав ситуацию — сил изворачиваться и что-то придумывать не было.
— Ну ты молодец, — порадовался Пашка. — Пить в четверг, это ж надо умудриться. Продлил себе выходные, ага.
— Молчи, грусть, — ответил Олесь, с ненавистью глядя на пачку сигарет — горло словно наждаком обработали.
— Ладно, страдалец. Хоть посмотрю, как ты живешь. Квартира та же, родительская?
— Она, — просипел Олесь.
С Пашкой оказалось неожиданно легко. За прошедшие с выпуска годы он изменился: заматерел, превратился из тихого задрота в разговорчивого холерика и сыпал байками из жизни. Оказалось, что Пашка — директор страховой компании, и, слушая его, Олесь думал, как так вышло, что тихоня и троечник Пашка стал кем-то, а он продолжает горбатиться на дядю за смешную для Москвы зарплату и ничего из себя не представляет.
Перед уходом Павел спросил, как Катерина, и Олесь выдал ему явки и пароли. Только закрывая двери, вспомнил, что тот, вроде бы, был в нее влюблен в институте, но даже ревновать не вышло — было похрен.
Пашка отзвонился спустя двадцать минут после их прощания.
— Олесь, а можно я к ней в больницу съезжу? — тихо и будто извиняясь спросил он.
Он подумал, что Катерина, как всякая женщина, не захочет, чтобы ее видели такой, и быстро продиктовал телефон. Захочет отказать — откажет.
Было часов одиннадцать, и мозг, переживший похмелье, сдобренный виски, который приволок Пашка, начал мучительно собирать воспоминания из обрывков в картины. Картины эти Олеся не радовали. Если днем он мог забыть о том, что нахамил Гоше, то вечером, еще до того, как Пашка ушел, накатывало волнами — то ли стыда, то ли омерзения к самому себе.
Олесь выдержал минут пятнадцать и пошел к соседу.
Гоша долго не открывал, а потом распахнул двери и уставился на Олеся, склонив голову к плечу. Рубашка на нем была расстегнута почти до пупка, а волосы растрепаны.
— Я не вовремя? — спросил Олесь виновато.
— Ночь на дворе.
— Я в курсе. Нихрена не помню, что вчера исполнял, но помню, что тебя обидел. Прости, если что.