Цветы на чердаке

Для нас стало настоящим облегчением, когда она, преодолев свои страхи, научилась сама находить дорогу вниз, в комнату, где могла поиграть с куклами, маленькой плитой и чайными чашечками (у нее была даже кукольная гладильная доска с утюгом, который, правда, не нагревался). В первый раз я обратила внимание на то, что близнецы могли провести несколько часов друг без друга. Крис говорил, что это хорошо. Кори был в восторге от патефонной музыки на чердаке, а Кэрри внизу болтала со своими куклами и «вещами».
Еще одним способом проведения времени было бесконечное купание и мытье головы шампунем. В конце концов мы, наверное, превратились в самых чистых детей на свете. Мы дремали после ленча, который пытались растянуть как можно дольше. Мы с Крисом устраивали соревнования: кто быстрее очистит яблоки, не отрывая ножа, чтобы кожура сходила спиралью, чистили апельсины, стараясь полностью удалить белую мякоть, которую терпеть не могли близнецы, раскладывали сырные крекеры на четыре равные части по коробочкам.
Нашей самой опасной и увлекательной игрой было передразнивать бабушку, всегда боясь, что вот сейчас она войдет в дверь и застанет одного из нас переодетым в какую-нибудь паршивую серую скатерть с чердака, изображающую ее вечную униформу из серой тафты.
— Дети, — говорил Кристофер, стоя у двери с невидимой корзиной для пикника. — Надеюсь, вы вели себя скромно, почтительно, одним словом, подобающим образом? Ваша комната в вопиющем беспорядке. Девочка, ты, в том углу, поправь наволочку на подушке, или я раздроблю тебе череп одним взглядом!
— Пощади, бабушка! — восклицала я, падая на колени и подползая к «бабушкиным» ногам, молитвенно сложив руки. — Я смертельно устала, ведь я отскребывала налет со стен на чердаке. Я должна была отдохнуть!
— Отдохнуть?! — рычала «бабушка», платье которой было вот-вот готово упасть. — Нет отдыха для развращенных, испорченных и недостойных. Они работают до самой смерти, а потом в аду их подвешивают над жаровней на вечные времена! — И он начинал зловеще двигать руками над покрывалом, от чего близнецы пугались и вскрикивали. После этого, скрываясь за взметнувшейся вверх скатертью, «бабушка» таинственно исчезла, а на ее месте стоял Крис и широко улыбался.
В эти первые недели секунды казались нам часами, несмотря на все наши попытки отвлечься и не думать о времени, а перепробовали мы бессчетное количество занятий. Наши сомнения и страхи, надежды и бесплодные ожидания постоянно держали нас в напряжении. Желанный миг свободы все не приходил и не приходил.
Теперь близнецы бежали ко мне со своими занозами и царапинами от гнилых досок на чердаке. Я аккуратно вынимала занозы пинцетом, а Крис прикладывал антисептик и заклеивал ранки пластырем, который они очень любили. Небольшой ранки на пальце было достаточно, чтобы они начинали требовать, чтобы я утешала их всеми возможными способами, укачала, положила в постель и на прощание пощекотала, чтобы они развеселились. Маленькие ручки то и дело норовили обнять меня. Я была любима, очень любима. И очень нужна.
Наши двойняшки больше походили на трехлетних, чем пятилетних детей. Не речью, а скорее поведением: тем, как они терли глаза своими маленькими кулачками, надували губы, когда им в чем-то отказывали, или задерживали дыхание и наливались краской от недовольства, вынуждая давать им то, что они просят. Я сдавалась гораздо легче, чем Крис, всегда говоривший, что, как бы они ни старались, все равно не задохнутся. Все равно видеть их лица ярко-пурпурными было страшновато.
— В следующий раз я просто буду игнорировать их, — сказал как-то наедине Крис. — И хочу, чтобы ты делала то же самое, даже если для этого придется закрыться в ванной. И, поверь, с ними ничегошеньки не случится.
В конце концов они вынудили меня именно к этому и ничего страшного не произошло. Это был последний раз, когда они использовали эту выходку, чтобы не есть непонравившееся им блюдо, а надо сказать, что не нравилось им все или почти все.
Как и все маленькие девочки, Кэрри была очень гибкой и любила делать мостик. Кроме того, ей очень нравилось прыгать по комнате, задирая юбку и показывая свои панталончики с оборкой из ленты — единственный вид панталон, который она соглашалась носить. В дополнение к оборкам они были украшены розами — вышитыми или сделанными из цветных ленточек. Приходилось по десять раз на дню повторять ей, какая она хорошенькая.
Кори, естественно, носил шорты, как Кристофер, и очень этим гордился: в его памяти еще живо стояли подгузники, которые он носил не так давно, особенно, когда у него пошаливал мочевой пузырь. У Кэрри была другая проблема — у нее начинался понос, стоило ей поесть любых фруктов, кроме цитрусовых. Я возненавидела дни, когда на десерт у нас были фрукты, особенно виноград, персики и яблоки… все три имели одинаковое действие. Честное слово, как только в дверях появлялись фрукты, я бледнела, представляя очередную стирку трусиков с ленточными оборками. Чтобы избежать этого, нужно было, угадав нужный момент, хватать Кэрри подмышки и стремглав бежать с ней в туалет. И, если я не успевала, или, скорее, Кэрри успевала, по комнате разносился гомерический смех Криса. Он всегда держал под рукой пресловутую голубую вазу, поскольку Кори тоже был не из терпеливых, и горе, если ванная была занята его сестрой. Он не однажды мочил свои шорты и, опозоренный, прятал лицо, прижимаясь к моим коленям. (Кэрри никогда не стыдилась, видимо, считая, что все происходило из-за моей медлительности).
— Кэти, когда ты, наконец, выйдешь отсюда? — прошептал мне как-то Кори, после одного из «происшествий».
— Как только мама скажет.
— Почему она не говорит?
— Там, внизу, живет один старый человек, который не знает о нас. Мы должны ждать, когда он снова полюбит маму и примет нас.
— Кто этот старик?
— Наш дедушка.
— Он что, вроде нашей бабушки?
— Боюсь, что да.
— А почему он нас не любит?
— Он не любит нас, потому что… потому что у него плохо со здравым смыслом. Я думаю, у него что-то не в порядке с головой, а не только с сердцем.
— А мама все еще любит нас?
Этот последний вопрос не давал мне спать всю ночь.
Прошли недели, и однажды, в воскресенье, мама не приходила к нам весь день. Было мучительно сознавать, что она где-то рядом, в этом самом доме, что сегодня у нее на курсах выходной.
Я ничком лежала на полу, читая книгу «Загадочный Иуда», Крис рылся на чердаке в поисках нового чтива, а близнецы возились на полу с игрушечными машинками.
Время шло медленно, и в конце концов, когда наступил вечер, дверь распахнулась, и мама впорхнула в комнату в теннисных туфлях, белых шортах, белой матроске с красной и синей отделкой на воротнике и вышитым якорем. Ее лицо покрылось розовым загаром. Она выглядела энергичной, здоровой и непередаваемо счастливой — прямая противоположность тому вялому и почти болезненному виду, который мы приобрели в этой душной комнате.
Одежда для катания на яхте.
Ага, теперь понятно, чем она занималась. Я с неприязнью посмотрела на нее, чувствуя как моя кожа тоскует по солнечным лучам, и с завистью перевела взгляд на ее ноги, тоже загорелые и здоровые. Ее волосы были немного растрепаны ветром, что делало ее еще в десять раз более красивой, земной и сексуальной. А ведь она была почти старой, скоро ей будет сорок.
Сегодня она наверняка провела самый приятный день с тех пор как умер папа. Был уже вечер, пять часов.
В семь часов внизу начнется ужин. Это означает, что на нас у нее осталось очень мало времени, и скоро она спустится к себе, примет ванну, переоденется во что-нибудь более подходящее для ужина.
Отложив в сторону книгу, я развернулась и села. Было больно, и очень хотелось сказать ей что-нибудь обидное:
— Где ты была? — потребовала я гадким тоном. Какое право имела она развлекаться, когда мы оставались запертыми и были лишены тех развлечений, что полагались нам по возрасту? Я потеряла свое двенадцатое лето, Крис — четырнадцатое, а близнецы — пятое.