Черная богиня

– Что творится! – негромко пробормотал Ларин, приваливаясь к Павлу. Телега тронулась с места и довольно бодро покатила по пустыне. – У меня в кармане камера! Мы такое нащелкать можем…
– Если тебя не засекут.
– Ага. А я ее перепрячу, – Ларин долго копошился в темноте, что-то ворча себе под нос. – Ну вот, теперь никто не найдет! – весело шепнул он. – Не будут же они у меня в штанах шарить.
Они ехали на удивление быстро. Стена гор становилась все выше. Когда небо нехотя начало просыпаться, вспомнив о том, что скоро наступит утро, археологам и Мибубу завязали глаза. Только Филиппса трогать не стали, впрочем, он и так не видел ничего, кроме непроницаемой завесы красного тумана…
Мероитская культура после возвращения черных фараонов из Египта развивалась абсолютно индивидуально. Значительную роль играли женщины. Они сами становились повелительницами своего народа. В Библии сохранилось упоминание их титула. Кандака… Римские хронисты сообщали, что в Мерое издавна правили женщины с таким именем. Их называли мужеподобными женами, женщинами Смерти из Мерое, занимавшими воображение всего древнего мира. Их изображали тяжеловесными матронами с необъятных размеров бедрами и мощными бицепсами. Даже самая знаменитая из кандак по имени Аманисхахето была далека от идеала красоты, ничем не напоминая стройных, утонченных, элегантных египетских цариц – Нефертити или Клеопатру.
А ведь именно Аманисхахето или ее предшественница Аманирерас вела войну против Октавиана Августа уже после гибели Клеопатры Египетской. Обе кандаки оставили по себе огромное количество литературных памятников, и по сей день еще не переведенных. Буквы известны, имена цариц прочитать мы можем – и все. Когда будут расшифрованы мероитские письмена, стопроцентно поднимется такой же информационный бум, как в 1822 году после расшифровки египетских иероглифов.
Когда-то Павел, словно зубную боль и кариес стоматолог, дробил глыбы неудобоваримого языка Мерое. Как оказалось, любое знание способно пригодиться…
Уже несколько часов, как в Абу Хамеде царила страшная суета. Туроператоры никак не могли связаться по радио с «лэндровером». Последнее, что они услышали из динамиков, был шальной голос Мибубу. Он еще проорал пьяно:
– Все в порядке! Эти пустыню… ик… фото…графируют.
И ведь соврал, негодяй, потому что как раз в это время сидел за рулем и гонял по пустыне кругами. Но кто это видел?
И вот связь вообще оборвалась. Прошла ночь, вновь попытались связаться с группой, а потом шеф агентства направился в полицейский участок и сообщил о неприятном ЧП. Полицейский, шоколадного цвета суданец, презрительно хмыкнул, прищелкнул пальцами по горлу, а потом заявил:
– А что еще может случиться? Лежат небось вповалку в палатке, и сыты, и пьяны, и довольны! Разбойничков в наших краях не водится, террористов – тоже. Подождем до завтра…
Подождали. Связи с уехавшими на «сафари» по-прежнему не было. Тут уже настало время задумываться полиции, хотя думать очень не хотелось.
Через три часа стало ясно: в пустыне произошло нечто загадочное. Палаточный лагерь обнаружить не удавалось, раскрашенный под зебру «лэндровер» – тоже… вообще ничего! Пустыня проглотила шесть человек и машину, и даже не подавилась.
– Так не бывает! – отчаялся мэр Абу Хамеда. – В моем районе всегда было так спокойно… Да еще и Филиппс был с ними. Он парень надежный! Может, машина сломалась?
– Тогда почему они не свяжутся с нами по радио? – грустно сверкнул белками глаз шоколадный офицер полиции.
Мэр отчаянно затряс головой.
– Только про террористов опять не начинайте! Нет в моем районе террористов. Ясно? И это каждый знает!
– Но ведь шесть человек исчезли без следа!
– Знаю я, лейтенант, что вам нужно! – мэр смахнул пот с блестящего лба цвета эбенового дерева. – Нет! Я поднимать шума не буду! И в столицу сообщать не буду! Ищите пропавших, лейтенант, ищите!
В этот день в воздух поднялись четыре вертолета, но вернулись они ни с чем. Они даже сделали несколько посадок, полицейские допрашивали жителей маленьких деревенек. Никто не видел ни «лэндровер», ни белых его пассажиров.
Воздух пустыни задыхался от жары.
– Ну, вот, – простонал мэр, – сообщите о происшествии генералу Симо Кхали. Срочно!
А потом сам схватился за телефонную трубку и с запинкой забормотал:
– Симо, друг мой, мне совет твой позарез нужен. В моем районе шесть человек пропали. Бесследно! Русские археологи. Да, ты прав – жуткое дерьмо, и мы в него вляпались. Я и так уж полицию всю на уши поставил. Постарайся, чтобы пресса об этом не пронюхала. Ага, полнейшее молчание. Вот что я тебе скажу, Симо: я прочешу всю пустыню вдоль и поперек. Я их найду, найду, и тогда мало тем, кто их спер, не покажется!
Но так и не нашел, а вот пресса «пронюхала». Некто мистер Прайс, корреспондент Sunday Times, услышал о ЧП в лагере международной археологической экспедиции. И тут же разнес сенсацию, словно вирус гриппа, по всему миру: четыре русских археолога, английский переводчик и водитель туземец без следа исчезли вместе с арендованным «лэндровером» в пустыне. И перечислил пропавших поименно…
В столице Судана собрался маленький военный совет. Неужели все-таки террористы?
Вновь взмыли в воздух вертолеты и прочесали всю пустыню. Мирная картина: песок, маленькие деревеньки в оазисах, трудолюбивые крестьяне копошатся на огрызках полей, бедуины… и несколько маленьких телег, запряженных быками, безобидно жующих жвачку.
Вертолеты полетали-полетали и повернули обратно. Ничего! Генерал Симо Кхали внезапно и необъяснимо быстро отозвал их.
В телегах, над которыми покружили поисковики, лежали Савельев, Вероника, Ларин и Шелученко, их связали, завязали глаза и закидали сверху травой. Они слышали шум, поднятый вертолетами, и только стонали от собственного бессилия.
«Ты попал, академик, искатель золота и черных фараонов, ты попал», – пронеслось в голове Павла.
…– Твое честолюбие и амбициозность однажды еще превратят тебя в большую навозную кучу, – бросил мне в лицо мой отец в один из своих почти совсем трезвых вечеров. Все, что он не мог или не хотел понять, было для него не имеющим отношение к настоящей жизни. Сегодня, трясясь в доисторической телеге потерянных душ, я поддаюсь тихим уверениям незаметно подкравшегося ко мне подозрения, что в батькиных словах тлела искорка правды.
– Когда-нибудь там, на воле, – продолжал свой трагический монолог отец, – ты узнаешь, что твой Святой Грааль, все твои фараоны и гробницы всего лишь большая коровья лепешка. Ты, академик.
Одному я, кажется, научился у прошлого: будь интеллигентен настолько, насколько интеллигентен окружающий тебя мир, будь разумен настолько, насколько разумен окружающий тебя мир. Мой отец был интеллигентен подобно восемнадцати коровам, двадцати двум свиньям, трем дюжинам наседок и гусей и двум помойным кучам вместе взятым. Его девизом, верно, с пеленок было: зачем быть математиком, химиком, физиком, геологом, доктором, музыкантом, если в нужник они ходят тем же, что и простые советские люди. Он предпочитал такие словечки, как «однозначно», «на фиг», «хреново» и «совсем хреново, как никогда». Нет, если честно, эти слова я не забуду никогда в жизни. Они и сегодня ранят меня куда сильнее, чем вокзальная брань бомжей.
А мать отводила глаза и молчала, как всегда. Из трусости, из равнодушия ли? Возможны оба варианта. В последние годы их совместного проживания она начала искать утешения, забвения, слепоты и глухоты, истины, наконец, в домашней яблочной настойке. Но та ее мук нисколько не уменьшала.
Милые родители, это от вас я сбежал сначала в мединститут, бросил его, побежал в лед и снег, в сны о спасении людей, а потом и в страстные мечты о пустыне, о черных фараонах и их золоте. И вполне возможно, настал тот день, когда честолюбие и амбициозность запустили химический процесс моего превращения в большую навозную кучу. Вполне возможно.