Брачный сезон

– Верю, Эсмонд, конечно, верю. Продолжай же. Ты меня страшно заинтриговал.
– Вскоре она приехала. Старик Перебрайт нас познакомил. Взоры наши встретились.
– Ну, ясно.
– И не прошло и двух дней, как мы переговорили и пришли к общему мнению, что мы – родные души.
– Но потом она дала тебе от ворот поворот?
– Да, потом она дала мне от ворот поворот. Но вот что я тебе скажу, Гасси. Хоть она и дала мне от ворот поворот, все равно она – путеводная звезда моей жизни. Мои тети… Еще портвейна?
– Благодарю.
– Мои тети, Гасси, постараются заморочить тебя баснями, что будто бы я люблю мою кузину Гертруду. Не верь ни единому слову. Вскоре после того, как Таратора дала задний ход, я поехал в Бейсингсток и пошел там в кино, и в том фильме был один малый, его отвергла любимая девушка, а он, чтобы она подумала хорошенько и пересмотрела свое решение, начал увиваться за другой.
– Старался возбудить в ней ревность?
– Вот именно. По-моему, неглупая мысль.
– Очень даже неглупая.
– И я подумал: если я начну увиваться за Гертрудой, возможно, Таратора еще передумает. И стал увиваться.
– Понимаю. Рискованное, однако, дело, а?
– Рискованное?
– Что, если ты перестараешься и окажешься чересчур обаятельным? Ведь ты разобьешь ей сердце.
– Кому? Тараторке?
– Да нет, своей кузине Гертруде.
– О, с ней все в порядке, она влюблена в Тараторкиного брата. Сердцу Гертруды опасность не угрожает. Может, выпьем за успех моего предприятия, как ты считаешь, Гасси?
– Блестящая мысль, Эсмонд.
Я был, как вы легко поймете, страшно доволен. Грозная тень Эсмонда Хаддока больше не висела над жизнью Китекэта. Китекэту незачем беспокоиться из-за прогулок среди роз. Можно безо всяких опасений хоть на целый день выпустить Эсмонда Хаддока в розарий, где пребывает Гертруда Винкворт, и не опасаться никаких последствий. Я поднял стакан и осушил его за счастье Китекэта. Не берусь утверждать, что на глаза мои навернулись слезы умиления, но вполне возможно, что и навернулись.
Жалко было, конечно, что, не знакомый по условиям игры с Тараторкой, я не мог тут же на месте осчастливить Эсмонда Хаддока и вернуть в его жизнь померкший солнечный свет. Для этого мне достаточно было бы пересказать ему то, что я слышал от самой Коры Тараторы, а именно; что она его по-прежнему любит. Но пришлось ограничиться советом, чтобы он не терял надежды, а он сказал, что вовсе и не теряет, ни за какие графины.
– И я скажу тебе, Гасси, почему я не теряю надежду. Пару дней назад случилось одно многозначительное событие. Она обратилась ко мне с просьбой спеть песню на этом ее дурацком концерте, который она устраивает в деревне. Вообще-то, понятно, я такими делами не занимаюсь, но тут особые обстоятельства. Я ни разу в жизни не пел на деревенских концертах. А ты?
– Я – да. Много раз.
– Кошмарное, должно быть, испытание?
– Да нет, мне понравилось. Публике, может, и не очень сладко приходилось, но я получал удовольствие. Значит, ты волнуешься перед выступлением, Эсмонд?
– Честно сказать, Гасси, бывают минуты, когда от одной мысли об этом меня прошибает холодный пот. Но я напоминаю себе, что я – здешний молодой сквайр и пользуюсь любовью местных жителей, и поэтому все должно сойти благополучно.
– Правильный подход.
– Но тебе, наверно, интересно, почему ее просьбу, чтобы я выступил на этом ее концерте, будь он неладен, я назвал многозначительным событием? Сейчас объясню. Я вижу здесь недвусмысленное свидетельство того, что старая любовь не умерла. Нет, ведь правда, иначе с чего бы Тараторка стала просить меня выступить? Я, Гасси, возлагаю большие надежды на эту песню. Таратора – эмоциональное, отзывчивое существо, и когда она услышит, как оглушительно меня приветствует восхищенная публика, на нее это подействует. Она смягчится. Растает. Я даже не удивлюсь, если она прямо так и скажет: «О, Эсмонд!» – и бросится мне на шею. Конечно, при условии, что меня не освищут.
– Тебя не освищут.
– Ты так думаешь?
– Никогда в жизни. Пройдешь на ура.
– Как ты меня утешил, Гасси!
– Стараюсь, Эсмонд. А что ты будешь петь? «Свадебную песнь пахаря»?
– Нет. Мне специально сочинили песню, слова тети Шарлотты, музыка тети Мертл.
Я поморщился. Не понравилось мне это. За время нашего с тетей Шарлоттой знакомства я что-то не заметил в ней признаков божественного огня. Конечно, не хотелось выносить приговор, не послушав, но я готов был на любое пари, что произведение, вышедшее из-под ее пера, будет, безусловно, не ахти.
– Слушай, – вдруг говорит Эсмонд Хаддок. – Давай сейчас пройдемся вместе по моей песне, а?
– С большим удовольствием.
– Только сначала еще по глотку?
– Да, сначала еще по глотку. Благодарю.
Эсмонд Хаддок осушил стакан.
– Запев не будем трогать, там всякая чепуховина, «солнышко искрится, и щебечут птицы», все в таком духе.
– Согласен.
– Главное в этой песне – припев. Поется так.
Он набычился, как чучело лягушки, и заголосил:
– Алло, алло, алло!
Я поднял руку.
– Минуточку. Что это должно означать? Телефонный разговор?
– Да нет же. Это охотничья песня.
– Ах, охотничья? Тогда понятно. А то я подумал, может, что-то наподобие шансонетки «Позвоню я моей милашке». Все ясно.
Он начал сначала:
Алло, алло, алло!
В лесу уже светло.
Поскачем на охоту мы, пам-пам,
Время подошло, Гасси.
Я опять поднял руку.
– Это мне не нравится.
– Что именно?
– Да вот «пам-пам» это.
– Просто такой аккомпанемент.
– И еще мне не нравится «Гасси». Получается ритмический перекос.
– А я разве спел: «Гасси»?
– Да. Ты спел: «Поскачем на охоту мы, пам-пам, время подошло, Гасси».
– Оговорился.
– В тексте этого нет?
– В тексте, конечно, нет.
– Я бы посоветовал на концерте этого не вставлять.
– Не буду. Поем дальше?
– Давай.
– На чем я остановился?
– Лучше начни сначала.
– Правильно. Еще глоток портвейна?
– Разве только самую малость.
– Так. Начинаем опять с самого начала, опускаем запев про солнышко и птичек и так далее, и вот: «Алло, алло, алло! В лесу уже светло. Поскачем на охоту мы, пам-пам, время подошло. Настал наш день, солнце и тень, алло, алло, алло!»
Кажется, мои дурные предчувствия насчет Шарлотты оправдывались. Это никуда не годилось. Будь ты хоть тысячу раз молодой сквайр, но кто вздумает выступить на деревенском концерте с такой ахинеей, тот неизбежно будет освистан.
– Все не так, – сказал я.
– Все не так?
– Ну подумай сам. Ты поешь: «Поскачем на охоту мы», публика воодушевляется и готова слушать, что дальше, а ты опять за свое «алло, алло, алло». Возникает чувство разочарования.
– Ты так считаешь, Гасси?
– Я в этом убежден, Эсмонд.
– Тогда что же ты посоветуешь?
Я немного поразмыслил.
– Попробуй, например, так: «Алло, алло, алло! Уже совсем светло. Настигнем лису в полях и в лесу. Подтягивай крепче седло. Изведем всю породу звериному роду назло, назло, назло!»
– Вот это здорово!
– Сильнее впечатляет, а?
– Гораздо сильнее.
– А как у тебя там дальше?
Он опять набычился, как надутая лягушка.
Охотники трубят в рога,
Через канавы и стога –
По лисьему следу! Трубите победу!
Алло, алло, алло!
Я прикинул на глазок.
– Первые две строки приемлемы. «Стога – рога». Вполне сносно. Молодчина Шарлотта! Не подкачала. Но дальше не годится.
– Тебе не понравилось?
– Слабовато. Совсем никуда. Не знаю, кто у вас в Кингс-Девериле толпится на стоячих местах позади скамеек, но если такие же небритые бандиты, как те, каких приходилось наблюдать в зрительных залах мне, то ты просто спровоцируешь их на грубые выкрики и лошадиное фырканье. Нет, надо придумать что-нибудь получше. Постой-ка. Пора – ура – дыра… – Я снова потянулся за графином. – Придумал!