Музейный экспонат
— Вы знаете, — признался он наконец, — сидя изо дня в день на этом пьедестале, я часто говорил себе: быть может, мой долг — вернуться и еще раз попробовать открыть глаза обществу! Быть может, сумей я освободиться от грубых земных нужд… Доведись мне повстречать женщину, подобную… но нет! нет, я не знаю такой! Увы!..
— Говорите! — вскричала Глория. — Прошу вас, продолжайте! Ведь и меня, признаюсь, посещала мысль, что иной художник мог бы избавить меня от мук… Что лед одиночества, сковавший мою душу, мог бы растаять под взглядом нового творца красоты! Если мы…
В этот самый момент малорослый и чрезвычайно некрасивый мужчина в тоге звучно прочистил горло и объявил:
— Вот этого я и боялся.
Был он тощ, морщинист, неопрятен и несомненно страдал язвой желудка и разлитием желчи. И он, указуя на них обвиняющим перстом, повторил:
— Именно этого я и боялся!
— В-вы кто? — спросила Глория.
— Кассий, — представился он. — Кассий Фитцмюллен, критик на покое из «Дальтон Таймс». А вы собрались дезертировать?
— Вам-то что до этого? — уточнил Смит, поигрывая античными мускулами.
Кассий покачал головой.
— Что до этого? Вы представляете собой угрозу всему нашему образу жизни! Если вы уйдете, то станете, разумеется, художником либо педагогом — и, рано или поздно, вольно или невольно, словом или жестом выдадите то, о чем давно подозревали. Я слышал все ваши разговоры. Вам известно — теперь уже точно известно — что здесь находят последний приют все критики: старея, мы сходимся сюда изображать то, что так ненавидели в прошлой жизни. Вот почему с каждым годом число римских сенаторов растет.
— Я давно подозревал нечто подобное, — сказал Смит, — но не был уверен.
— Довольно и подозрения. Вы опасны и подлежите суду!
С этими словами Кассий хлопнул в ладоши и возгласил:
— Суд!
Процессия древних римлян медленно вступила в зал и окружила влюбленных. От них веяло пылью, старой бумагой, желчью и временем.
— Они желают вернуться к человечеству! — объявил Кассий. — Уйти и унести с собой свое знание!..
— Мы же не скажем! — всхлипнула Глория.
— Поздно! — сурово ответил один из критиков. — Вы внесены в каталог!
Он извлек из тоги брошюру и зачитал:
— Номер 28 — «Скорбящая Гекуба». Номер 32 — «Поверженный Гладиатор». Поздно! Ваше исчезновение будут расследовать.
— Суд! — повторил Кассий.
Сенаторы медленно обратили большие пальцы вниз.
— Вы отсюда не уйдете.
Смит усмехнулся и ухватил сенаторскую тогу крепкими пальцами скульптора.
— Ничтожный человечек, как думаешь ты задержать нас? Довольно Глории взвизгнуть — и сюда прибежит сторож. Довольно мне размахнуться — и ты неделю не встанешь!
— Сторож спит, а его слуховой аппарат мы отключили. Критики тоже, знаете ли, понимают в таких вещах! Отпусти меня, не то будет хуже!
— Давай-давай! — Смит наматывал материю на кулак.
— Суд! — с усмешкой повторил Кассий.
— Он предавался современному искусству, — сказал один из сенаторов.
— Следовательно, у него наклонности христианина, — заявил другой.
— Христиан — ко львам! — заключил третий и хлопнул в ладоши.
Смит увидел в темном углу зала нечто шевелящееся — ив ужасе отскочил. Кассий оправил тогу.
— Вы не имеете права! — закричала, закрывая лицо руками, Глория. — Мы же из греческого периода!
— Среди римлян поступай по-римски, — хихикнул Кассий.
По залу прошел острый кошачий дух.
— Как вы ухитрились? Откуда здесь лев? — полюбопытствовал Смит.
— Одна из форм гипноза, необходимая в нашей профессии, — благодушно пояснил Кассий. — Большую часть дня он у нас спит. Вы не задумывались, почему из этого музея никогда ничего не крадут? А были попытки, были! Но мы, хе-хе, блюдем свои интересы.
Тощий лев-альбинос, по целым дням украшавший главный вход, неслышно вышел из темноты и зарычал, — коротко, но громко. Смит заслонил собой Глорию. Когда лев приблизился, Смит оглянулся — но ни одного сенатора уже не было; лишь в отдалении еще слышался топот кожаных сандалий.
— Мы одни! — встрепенулась Глория.
— Бега! — приказал Смит. — Я задержу его. Постарайся спастись!
— Покинуть тебя? Ни за что, любимый! Вместе — сейчас и до конца!
— Глория!
— Джей!
В этот момент лев возымел намерение броситься на добычу — и не стал тянуть с его осуществлением.
— Прощай, возлюбленный!
— Прощай! Прошу тебя — один поцелуй перед смертью.
Лев прыгнул, испуская хриплый рык и сверкая зелеными глазами.
— Согласна! Их уста слились.
Лев навис над ними — грозно, неотвратимо, надолго… Потом вдруг завертелся, размахивая лапами в том пустом пространстве между потолком и полем, для которого архитекторы не придумали специального названия.
— М-мм… Еще?
— Почему бы и нет? Жизнь так прекрасна! Минута пролетела незаметно… За ней прошла вторая.
— Слушай, а на чем там висит этот лев?
— На мне, — отозвался мобайл. — Вы, люди, не единственная жизненная форма, ищущая утешения среди реликвий своего прошлого!
Голос был тоненький и хрупкий, как у чем-то озабоченной эоловой арфы.
— Я бы не хотел показаться чрезмерно любопытным, — заговорил Смит, — но кто вы?
— Пришелец, — прозвенел тот, доедая льва. — Мой корабль попал в аварию на полпути к Арктуру. Я быстро уяснил, что на вашей планете моя внешность не пользуется признанием — за исключением музеев, где я могу сойти за экспонат. Принадлежа к довольно чувствительной и, я бы даже сказал, несколько самовлюбленной расе, — тут он изящно рыгнул, — я нахожу свое нынешнее положение весьма привлекательным: меж ярких звезд, в золе былых желаний, — он опять музыкально рыгнул, — затерянный…
— Ясно, — сказал Смит. — Спасибо, что скушали льва.
— Не за что — хотя я бы не сказал, что это было слишком благоразумно. Я, видите ли, теперь вынужден буду делиться. Нельзя ли второму мне пойти с вами?
— Пожалуйста! Вы спасли нам жизнь, и нам все равно надо будет чем-нибудь украсить гостиную, когда мы ею обзаведемся.
— Хорошо.
Пришелец раздвоился, испустив поток мелодических трелей, и свалился на пол.