Ее все любили
— Комиссар Гремилли. Меня…
— Я знаю. Сюда, пожалуйста.
Следуя за горничной, Гремилли прошел длинным коридором и очутился перед дверью из ценных пород древесины, чья прочность ощущалась с первого взгляда. Служанка подала знак, приглашая тем самым посетителя пройти в кабинет мэтра Димешо. Здесь пол также был покрыт толстым ковром. Обшивка из потемневшего от времени дуба достигала середины стен, две из которых были полностью закрыты стеллажами, до предела забитыми книгами. Широкий письменный стол был залит светом постоянно включенной лампы-котелка, рядом со столом стояли старые кожаные кресла, а в углу — изящный книжный шкафчик со стеклянной дверцей, защищенной золоченой сеткой.
— Не подумайте, мсье, что я держу там сочинения по вопросам права. Это все книги о здоровой ж полезной пище, некоторые из них — настоящие реликвии.
Гремилли чувствовал себя неуютно в этой комнате, которую гнетущий полумрак не покидал ни на миг. Нотариус встал из-за стола, чтобы приветствовать гостя. Это был упитанный мужчина высокого роста с заметно выступающим брюшком. Он двигался, опираясь на трость.
— Садитесь в это кресло, мсье комиссар, — пригласил он Гремилли низким голосом.
— Я испытываю неловкость за то, что так настойчиво…
— Забудем это, прошу вас.
Неожиданно в комнате появилась неслышно вошедшая женщина. Она была ниже среднего роста, пухленькая и седоволосая, и в голове Гремилли возник образ не то мышки, не то кролика.
— Извини, Пьер, что приходится беспокоить тебя, но нельзя ли нашпиговать утку не сердцевиной сельдерея, а чем-нибудь другим?
— Ты — настоящая еретичка! Ни в коем случае! И не забудь про зеленый горошек! А арманьяк лучше взять с красной этикеткой.
Она исчезла так же незаметно, как и появилась.
— Моя жена Берта. Замечательная стряпуха, но уж больно много колотится по хозяйству. Впрочем, она считает, что коль ее мать и бабка всю свою жизнь только этим и занимались, то ей и сам Бог велел. Сейчас она готовит утку по моему собственному рецепту, который я составил в прошлом месяце и изрядно им горжусь. Полагаю, мсье комиссар, гастрономия вас не очень-то интересует?
— Как вам сказать… Наверное, погрешу, если скажу, что хороший стол портит мне настроение.
— Я именно так и предполагал. Однако вернемся, прошу вас, к цели вашего визита. Какой вопрос по поводу смерти мадам Арсизак вы хотели мне задать?
— Были ли вы с ней знакомы?
— Скорее понаслышке.
— У вас было какое-то мнение на ее счет?
— Крайне отрицательное! Арсизак стал жертвой мезальянса, но не в социальном смысле этого слова, не в том его звучании, которое слышалось в романах и комедиях девятнадцатого века, а в простом человеческом смысле. Он женился на женщине, у которой не было ни души, ни сердца. То, что принималось всеми за ее так называемый гибкий ум, было не чем иным, как затаившейся злобой, а ее великая добродетель — вульгарной и не имеющей границ хитростью.
— Как женщина она была симпатична?
— К несчастью, ибо красота только облегчала претворение в жизнь ее планов.
— Каких планов?
— Заставить считаться с ней в обществе, блистать, быть во всем первой. Когда ей стало ясно, что она уже не может пускать пыль в глаза своему мужу, она возненавидела его. Общественно опасная личность — вот кем была эта женщина.
— Этого хватило, чтобы ее убить?
Нотариус посмотрел в глаза полицейскому и ответил спокойно:
— По-моему, вполне.
— Мэтр, вы меня удивляете…
— Потому что я искренен с вами?
— Мне кажется, что по-человечески, пусть даже…
Мэтр Димешо рассмеялся.
— Мсье комиссар, не смешите меня вашим человечеством. Вы полагаете, что именно ваша профессия позволяет увидеть темную сторону этого самого человечества. Ваши убийцы старух, воры, сутенеры с их чересчур бесхитростными нравами кажутся вам отбросами и уродством человеческого общества. Заблуждаетесь, мсье комиссар! Поистине ужасное лицо человечества находится в моем письменном столе и в письменных столах моих коллег. Оно просто чудовищно! Эти благовоспитанные и занимающие высокие посты мужчины, изящные женщины — все они готовы глотку друг другу перегрызть за наследство, словно псы за кость. Эти сведенные судорогой и брызжущие слюной физиономии, скрюченные пальцы, ругательства, которые не позволит себе даже последняя шлюха, — вот тот спектакль, зрителями которого мы являемся и который вынуждает нас отвечать полным и безжалостным презрением. Ваша Элен Арсизак была той же породы. Так какие же чувства, по-вашему, могли родиться во мне после того, как я узнал, что кто-то очистил наш город от подобного творения природы?
— А лично у вас были какие-либо причины ее ненавидеть?
— Были.
— Я был бы вам признателен, если бы вы рассказали мне о них.
— Мсье комиссар, проводя свое расследование, вы не могли не слышать о том, каким образом родился наш весьма недоступный для посторонних клуб, где я вроде как за председателя. Люди, которые стали его членами, продолжают оказывать мне, как и раньше, когда они были подростками, свое доверие. Думаю, они любят меня так же, как и я их, поэтому я не допущу, чтобы кто-то пытался делать им гадости. Когда Элен Арсизак поняла, что ей никогда не будет места среди нас, она совсем распустилась от зависти и злости. Чтобы отомстить нам, она решила атаковать каждого по отдельности.
— Вы хотите сказать, что она… пыталась соблазнить товарищей по клубу?
— Да. Вы же сами спрашивали меня, симпатична ли она? Ей это во многом помогло.
— И далеко ли, как вам кажется, зашло дело?
— Спрашиваете, далеко ли зашло? Достаточно сказать, мсье комиссар, что этот чертов эпикуреец Музеролль чуть было не покончил с собой. Слава Богу, я случайно зашел к нему.
— Она отвергла его?
— Она отвергла его. Она предпочла ему Лоби, который уже подумывал о разводе.
— Мэтр, мне необходимо задать вам довольно деликатный вопрос.
— Что ж, задавайте, отвечу, если смогу.
— Положа руку на сердце, как вы думаете, мог ли доктор Музеролль, чувствуя себя униженным и раздираемый жаждой мести, решиться на убийство Элен Арсизак?
Нотариус ответил не сразу. Он не спеша достал из ящика стола прекрасно обкуренную пенковую трубку и принялся тщательно набивать ее табаком.
— Вы задаете мне очень трудный вопрос.
— Я это хорошо понимаю, мэтр, и был бы вам очень признателен, если бы вы ответили мне на него, при условии, разумеется, сохранения строжайшей тайны.
— В таком случае — да.
— Спасибо.
— Только не ошибитесь, мсье комиссар полиции! Я искренне думаю, что Музеролль, махнув на себя рукой, мог пойти на убийство этой женщины. Однако допускаю, что на его месте мог оказаться и Лоби, чей семейный очаг был на грани краха, равно как и Сонзай, который вполне мог опередить всех в этом деле… очищения. И разумеется, Катенуа, который хотя и производит впечатление беззаботного весельчака, но обладает чувствительнейшим сердцем и удивительной наивностью, что абсолютно не вяжется с серьезностью, которую он проявляет в работе. И как все наивные люди, он способен разъяриться не на шутку, если увидит, что его околпачили… Не говоря уже о самом Арсизаке, у которого были все основания разделаться с той, которая только и делала, что портила ему кровь.
— И все, таким образом, возвращается на круги своя, — раздраженно заключил Гремилли.
— Сожалею, мсье комиссар.
— Хотелось бы в это верить, мэтр.
— Вы бы меня обидели, если бы сомневались в этом.
— Скажите мэтр, все ли ваши друзья присутствовали на последнем собрании?
— Все, кроме Арсизака, которому подфартило вдохнуть глоток свободы.
— И они оставались у вас до…
— Мы разошлись где-то в половине третьего ночи. Наши встречи за бриджем позволяют нам постоянно пополнять нашу общую и вполне солидную кубышку. Мы ее ежегодно опустошаем ради знакомства с очередным гастрономическим районом Франции, приглашая к себе какого-нибудь известного шеф-повара. Итак, мсье комиссар, я убежден, что все, о чем вы хотели узнать, вам теперь известно.