Симфония любви
Горло Марии сжимали спазмы.
– Однажды мой брат стал свидетелем жестокого избиения. Единственный его грех состоял в том, что он попытался остановить этого человека. И разве не преступление, что тот сломал Полу позвоночник? Ведь это верная смерть. Хотя… викарий Эштон объявил, что этот подонок имел право так поступить.
Она умолкла. Ей стало жарко, вероятно, от гнева и от того, что она так открыто и легко богохульствует.
– Викарий Эштон, ваша светлость, отвернулся от собственного сына и не виделся с ним вплоть до дня его смерти, – добавила она сердито. – Если такой добрый и милосердный человек, как мой брат, заслужил подобное жестокое наказание, то что же уготовано вашей светлости?
В лучах солнца над его головой кружились пылинки, а свет преломлялся в его волосах маленькими разноцветными радугами. Встав со стула, она осторожно обошла вокруг своего пациента, не отрывая взгляда от его лица. Рукава его ночной рубашки задрались вверх, обнажив предплечья. Она обратила внимание, что они выглядели сильными и сохранили остатки былого загара (наверное, он полуобнаженным катался на своих любимых арабских скакунах), но за многие месяцы пребывания в темной и мрачной комнате кожа приобрела желтоватый оттенок. Кисти его рук с набухшими голубоватыми венами напоминали оплывшие свечи, и ничего в этих желтых безжизненных ладонях не напоминало о том, какими они были раньше.
* * *– Усадили? – спросила Мария, стоявшая спиной к ванне.
– Да, – ответил Тадеус. – Думаю, так ему удобно. Вздохнув, Мария повернулась. Вид обнаженного тела герцога несколько смутил ее. Его голова была откинута на край роскошной черной ванны, расписанной золотыми драконами. Ванна была даже больше, чем та, в которой она мылась вчера вечером. Достаточная даже для двоих, подумала она и зарделась от смущения, поймав на себе саркастический взгляд Тадеуса. В глазах его мелькали искорки – но не веселья.
Она кашлянула, взяла кочергу, подцепила ею лежавшую на полу ночную рубашку герцога и бросила ухмыляющемуся слуге.
– Гертруда ждет ее.
Тадеус и его товарищ отошли от ванны. Их рубашки стали влажными от горячего пара, лица раскраснелись. Кивком головы Мария отпустила их. Юноша, чьего имени она не запомнила, выскользнул из комнаты, а Тадеус остался на месте, не обращая внимания на брошенную ему рубашку.
– Ты что-то хочешь сказать? – спросила Мария, избегая его взгляда и чувствуя, что ее щеки пылают, как вчера вечером, когда она стояла перед ним обнаженная, и на ней не было ничего, кроме пахнущей фиалками воды.
– Угу, – ответил он и перенес вес тела на одну ногу.
Поза его была дерзкая и надменная, а лицо самодовольным. – Я задаю себе вопрос, почему ты до сих пор не рассказала Гертруде обо мне и Молли.
– Это не мое дело, – коротко ответила она и бросила на него взгляд из-под опущенных ресниц.
Он ухмыльнулся, но не выказал намерения уйти или подобрать рубашку.
– Что-нибудь еще?
Он пожал плечами.
– Просто я никогда не видел такие волосы, как у тебя. – Они напоминают лунный свет.
– Лунный свет?
– Такие же мягкие и отливающие серебром.
Мария зачесала назад выбившиеся из прически пряди волос и, опустив глаза, нахмурилась. В ее памяти всплыла картина с обнаженными Тадеусом и Молли.
– Держу пари, они красивее, когда распущены.
Она не ответила, и он, наконец, подобрал ночную рубашку и вышел, бросив взгляд сначала на Марию, а затем на герцога. На лице его застыло странное выражение.
После ухода Тадеуса Мария некоторое время стояла неподвижно. Она поняла, что молодой человек флиртовал с ней и что от его невинных комплиментов у нее перехватило дыхание. Не стоит поощрять такое его поведение, учитывая то, что происходило между ним и Молли, и особенно то, что случилось вчера вечером. Ведь даже одно понимание этого может заронить отвратительные семена тщеславия в ее душу.
Она заставила себя перевести взгляд на герцога и обнаружила, что это не помогло привести в порядок ее чувства. Облако пара поднималось над разрисованной драконами ванной. Тело Салтердона стало розовым, а волосы и борода заблестели от влаги.
Он выглядел совершенно естественно, как будто наслаждался отдыхом в горячей ванне. Если бы не его безжизненные глаза…
Ломая руки, она обошла вокруг, стараясь отвлечься от вида обнаженного человека в огромной ванне, где было достаточно места для двоих. Она должна вымыть его. Обнаженный незнакомец – не богобоязненный и невинный юноша, как Пол… а мужчина, у которого волосы росли не только на лице, но и на блестевших от пара руках и груди… человек, который годится ей в отцы… и который выбросил в окно одного из своих слуг.
– Господи милосердный! Если ты поможешь мне выдержать это испытание, клянусь… я никогда не позволю себе ни одной злой мысли об отце. Я и раньше давала себе клятвы, но теперь это всерьез. В конце концов, я делаю это ради того, чтобы спасти мать от этого подон… – она прикусила губу. – Черт! Господь не будет помогать человеку с такими злыми мыслями.
Она взяла два флакона с ароматическими солями с серебряного подноса, нервно провела пальцем по вензелю в форме буквы «S» и подошла к ванне. Стараясь не смотреть на герцога, девушка открутила крышки и высыпала содержимое обоих флаконов в ванну.
Над водой поднялось облачко пахнущего фиалкой пара.
Мария тяжело вздохнула.
Она ловко закатала до локтей рукава блузки – дальше было бы просто неприлично – достаточно того, что она погрузит руки в воду, где лежит обнаженный незнакомец! Медленно опустившись на колени рядом с ванной и не отводя взгляда от неподвижного лица своего подопечного, она окунула губку в воду, а затем выжала ее.
Она не могла удержаться, чтобы не рассмотреть повнимательнее это скорее звериное, чем человеческое лицо, спрятанное под гривой волос, которые, намокнув, стали виться. Ее охватило непреодолимое любопытство. Он одновременно и привлекал, и отталкивал ее.
У Салтердона был широкий лоб, черные как смоль густые брови и глубоко посаженные светло-серые глаза. Его высокие скулы, нос и рот говорили о решительном характере, а губы сложились в мрачную складку и, казалось, навсегда утратили способность и желание улыбаться.
– Привет, – ласково сказала Мария, заглядывая в невидящие глаза своего подопечного. – Вы слышите меня, ваша светлость?
Она осторожно провела влажной губкой по его лбу, затем быстро отдернула руку, а потом опять уже более медленно смочила ему щеки, коснувшись при этом серых потресканных губ.
– Меня зовут Мария, ваша светлость. Я приехала сюда, чтобы помочь вам. Вы меня слышите? – ласково, но настойчиво говорила она. – Вы еще живы? Можете дать мне какой-нибудь знак? Моргнуть или пошевелить губами?
Ничего.
Сидя на корточках и положив руки на край ванны, она смотрела на его неподвижные черты, пока вода не остыла, и тело ее хозяина не стало похоже на мрамор, став менее похожим на человеческое и более пугающим.
– Глупая девчонка, и что это на меня нашло? – сказала она вслух и принялась тереть его длинные и тяжелые руки. – Я, которую всегда было нелегко испугать, теперь стою здесь на коленях, молюсь и дрожу от страха. И все из-за чего? Даже дикий зверь подчиняется, если с ним обращаться по-человечески. А здесь не животное, а всего лишь человек.
Вода стекала с губки на его широкую грудь. Ее рука казалась детской на фоне его большого тела, и она подумала, что когда-то он был сильным и – если верить Гертруде – привлекательным мужчиной.
Засмеявшись, она на мгновение отвела взгляд. Привлекательным для женщин? Она не могла понять почему. Ей всегда казалось, что женщины из высшего общества ценят аристократическую внешность: изящество и красоту, от которых самая ветреная женщина замрет от восхищения. Вроде ее брата Пола, пленившего воображение всех молодых женщин деревни.
Герцог Салтердон, в отличие от Пола, обладал внушительной и пугающей внешностью. Правда, Пол не был ей чужим. Он рос и мужал на ее глазах. Она всю свою жизнь видела его тело, и в нем не было для нее ничего незнакомого и пугающего… в отличие от Джона Риса, единственного мужчины, к которому она испытывала определенное влечение, отдаленно напоминавшее любовь. Хороший, добрый и верный Джон. Если бы она согласилась выйти за него, то избежала бы этого затруднительного положения, когда ее привлекал и одновременно отталкивал этот человек, который был полной противоположностью тому, что она всегда считала привлекательным в человеческом существе, и тем более в мужчине.