Карденио

— Ничего нового в городе, Фраскито?
— Прошу прощения, отец, напротив, очень много нового.
— Вот как! Тогда бери стул, садись и выкладывай новости.
— Но, отец… — пробормотал в замешательстве пономарь.
— Садись, я этого хочу, — повторил настойчиво священник.
— Только исполняя вашу волю, отец.
Он взял стул и скромно присел на краешек.
— Бедное создание, — проговорил аббат, обращаясь более к самому себе, чем к собеседнику. — Не должны ли мы в этой дикой стране, где нам суждено жить и, быть может, умереть, относиться друг к другу как братья? Разве не все между нами общее: и радость, и горе, и нужда? Да и само христианство, когда есть общность чувств и самоотвержения, — не учит ли оно нас равенству? Забудь же, дитя мое, то рабское почтение, к которому тебя приучили, и помни, что я твой брат, а значит, равный тебе человек. На нас обоих возложена одна тяжелая обязанность. Прочтем же вместе молитву.
Они поднялись, и священник прочитал вслух молитву, которую пономарь усердно за ним повторял. Затем они снова уселись за стол.
— Что ж, Фраскито, — произнес аббат своим несколько печальным голосом, — какие у тебя новости?
— Вы хотите знать всю правду, отец мой?
— Без сомнения, иного я не приемлю.
— Ваше вчерашнее, отец мой, посещение немецких колонистов и солдат ирландского батальона, который прибыл два дня назад из Сан-Антонио и расположился за городом, очень не понравилось майору Эдварду Струму. А ведь вы хорошо знаете, — добавил пономарь с хитрой усмешкой, — что Эдварда Струма недаром называют Бурей. Он воспламеняется быстро, как порох, и если, отец мой, позволите выразить вам мою мысль вполне…
Он остановился в замешательстве.
— Говори все, дитя мое! — повторил аббат спокойным тоном.
— Хорошо, отец мой. Если вы разрешаете, то добавлю, что он зол, как бешеный осел. Это настоящий янки: заядлый протестант, тщеславный и нетерпимый. Вы не можете себе даже представить, каким унижениям он подвергал ваших предшественников — отца Дидье и отца Урбана.
— Дитя мое, мне известно все, что здесь происходило, — грустно произнес аббат.
— Они и умерли по его вине. Особенно ужасен бывает он после обеда, когда проглотит несколько стаканчиков виски и съест бифштекс с кровью. Сегодня он, ругаясь как сапожник, поклялся, что явится сюда сам, чтобы заставить вас прекратить католическую пропаганду и повиноваться ему, как он принудил к тому всех священников, бывших в Кастровилле до вас.
— Это все, что ты хотел сказать мне, дитя мое?
— Да, отец мой, но я просто дрожу от страха при мысли об опасности, которая вам угрожает.
— Напрасно, дитя мое! Господь, которому я служу, сумеет оградить и защитить меня. Не знаю, чем закончится визит, который хочет нанести мне майор Эдвард Струм, но могу заранее тебя заверить, что ему не удастся заставить меня подчиниться ему и тем погубить меня, подобно моим несчастным предшественникам. А потому успокойся!
В эту минуту до их слуха донесся галоп несущихся во весь опор лошадей, и сразу же за этим послышался торопливый стук в дверь.
— Пойди открой, Фраскито. Поторопись! Это, верно, какой-нибудь несчастный, который нуждается в помощи. Не надо заставлять его ждать! — сказал аббат.
Пономарь встал и вышел.
 
Глава II. КТО БЫЛ НЕОЖИДАННЫМ ПОСЕТИТЕЛЕМ И ЧТО ПРОИЗОШЛО В РЕЗУЛЬТАТЕ ЕГО ПОСЕЩЕНИЯ
Пономарь отсутствовал несколько минут.
— Что там? — обратился к нему аббат, когда тот снова появился в дверях.
— Это Карденио Бартас, отец мой, — ответил Фраскито, — сын старого Бартаса с Пруда Койотов.
— Верно, у них что-то стряслось, если старый Мельхиор решился в такую погоду отправить сына в дорогу.
— Бедняга в таком ужасном виде, он промок до костей.
— Так почему же ты сразу не проводил его сюда?
— Он, отец мой, привязывает лошадей.
— Лошадей? Разве их несколько?
— Две! На одной он ехал, а другую вел в поводу.
— Понимаю. Ты распорядился поставить их в конюшню?
— Да, отец мой.
— А теперь иди и поскорее приведи его сюда. Фраскито со всех ног бросился исполнять приказание аббата.
Оставшись один, священник подошел к шкафу и вынул оттуда тарелку, стакан, закупоренную бутылку красного вина, хлеб, от которого отрезал большой ломоть. Затем, положив остаток хлеба обратно в шкаф, достал кусок жареной дичи, кринку молока и овечий сыр. Он покрыл стол белой скатертью, расставил на нем все необходимое для ужина, который был несравненно роскошнее его собственной скудной трапезы. Потом он закрыл шкаф и придвинул к столу вместо простой деревянной скамьи, служившей сиденьем ему самому, стул.
Едва только миссионер закончил свои приготовления, простые на первый взгляд, но на самом деле слишком необычные для бедного пастора, как дверь отворилась и вошел молодой человек, сопровождаемый пономарем.
Фраскито сказал правду: несчастный насквозь промок, с его одежды стекали ручейки воды, образуя на полу лужи.
— Простите, сеньор падре… — сказал юноша сконфуженно. Священник не дал ему закончить.
— Прежде всего, сын мой, поскорее переоденься. Несмотря на сопротивление молодого человека, аббат заставил его переодеться, деятельно помогая ему.
— Ну, вот и прекрасно! — весело сказал аббат, когда переодевание было окончено. — А теперь, Фраскито, поскорее развесь его платье перед самым огнем, чтобы оно могло быстрее высохнуть.
Пономарь живо собрал мокрую одежду и вышел из комнаты.
— В котором часу, сын мой, ты выехал из дома? — спросил, оставшись наедине со своим юным гостем, аббат.
— За час до заката солнца, сеньор падре!
— Значит, ты не успел поужинать дома и теперь, должно быть, очень голоден. В твои лета у всех великолепный аппетит. Садись скорее к столу и ешь. За ужином ты расскажешь мне, какие важные причины заставили тебя в столь ужасную погоду проехать четыре лье по нашим почти непроходимым дорогам.
— Право же, сеньор падре, вы слишком добры. Не знаю как вас я…
— Ну-ну! Скорей садись. Я и слушать тебя не стану до тех пор, пока ты не примешься за еду!
Делать нечего — юноша повиновался. Впрочем, ему это было не особенно трудно, так как он действительно был страшно голоден. Кроме того, он знал, что аббат сдержит слово и не станет слушать, пока он не исполнит его пожелание.
Итак, Карденио принялся за ужин, а мы воспользуемся этим обстоятельством, чтобы обрисовать его портрет, поскольку он — главное действующее лицо нашего повествования.
Карденио Бартасу было семнадцать лет, хотя выглядел он по крайней мере тремя годами старше. Высокого роста, прекрасно сложенный, с тонкими и благородными чертами загорелого лица, он, несомненно, был истинным испанцем старинного андалузского корня. Может быть, с легкой примесью мавританской крови, но без американской добавки. Невысокий лоб, большие, полные огня черные глаза, пунцовые губы, нос с небольшой горбинкой, энергично обрисованный подбородок, черные как смоль, вьющиеся волосы, ниспадавшие на мускулистую шею, — все вместе придавало его наружности сходство с античным Антиноем.
Предки Бартасов были кристианос вьехос, то есть прирожденные испанцы. Один из них, по имени Мельхиор Бартас, был офицером и принимал участие в полной приключений экспедиции Фернандо Кортеса.
Никому во всем Техасе не было известно, какие удары судьбы низвели эту когда-то богатую и могущественную семью, бывшую в родстве почти со всеми знатными домами Мексики и Испании, на ту ступень нищеты, которая принудила ее удалиться или, вернее, найти приют на диких окраинах Техаса.
Если причиной была какая-нибудь тайна, которая могла навлечь на семью позор, то все ее члены умели так свято ее хранить, что до сих пор никому из посторонних не удалось в нее проникнуть. Прошло уже двенадцать лет с тех пор, как дон Мельхиор Бартас с семьей из десяти человек прибыл в Галвестон на английском судне. Причем капитан последнего рассказывал, что он нашел их среди моря на полуразрушенном бурей и покинутом экипажем корабле. И ему не удалось узнать ни названия, ни происхождения этого корабля. Говорил ли капитан правду или то была обычная басня, которую он рассказывал с традиционной британской сдержанностью, — этого никто не знал.