Росас

— Вы ошибаетесь, сеньора, — сказал изумленный дон Кандидо, — я не имею чести вас знать и думаю, что и вы не знаете меня, несмотря на судьбу и на олимпийских богов.
— Я вас не знаю, я? Вы — Пилад!
— Я дон Кандидо Родригес, сеньора.
— Нет вы Пилад, как Мигель — Орест.
— Мигель?
— Да. Неужели и теперь вы будете притворяться, что не
знаете меня?
— Сеньора! — вскричал он в замешательстве.
— Я сеньора донья Марселина, в доме которой случилась та удивительная трагедия, которая…
— Сеньора, ради всех святых молчите: мы на улице.
— Но я говорю тихо, так что и вы едва меня слышите.
— Вы ошибаетесь, я не… я не…
— А, легче было бы Оресту не узнать более своего отечества, чем мне не узнавать своих друзей, особенно когда они в опасности.
— В опасности?
— Да, в опасности. Хотят принести вас и Мигеля в жертву языческим богам! — с жаром вскричала донья Марселина.
Дон Кандидо бросал вокруг себя растерянные взгляды.
— Войдите, сеньора, — наконец произнес он, проводя ее под крыльцо монастыря и усаживая на скамью. — Что такое случилось, — продолжал он, — какого рода ужасные, страшные пророчества быстро, стремительно вылетают из ваших уст? В каком месте я вас видел?
— Я однажды видела вас утром в доме моего покровителя дона Мигеля, а в другой раз — в тот момент, когда вы выходили из-под навеса моего дома в ту ночь, когда…
— Тише!
— Я прибавлю, что в то время там был падре Гаэте.
— Ему надо было быть в преисподней.
— Тише!
— Продолжайте, прелестная женщина, продолжайте!
— Во время обеда он поносил вас и дона Мигеля. В его руке сверкал кинжал, более длинный, чем у Брута, и с яростью Ореста он поклялся преследовать вас с большим ожесточением, чем Монтекки — Капулетти. 11
— Это ужасно!
— Это еще не все.
— Не все?
— Да, он поклялся, что начиная с этой ночи, он и четверо других будут следить за вами и доном Мигелем, чтобы убить вас при первой встрече!
— Начиная с этой ночи!
— Да, при сравнении с замыслом Гаэте этот стих Креона уже не столь страшен:
— Знаете ли вы эти строки из «Архии», сеньор дон Кандидо?
— Оставьте меня в покое с вашими комедиями, сеньора, — вскричал дон Кандидо, вытирая пот, струившийся с его лба.
— Это не комедия, это страшная трагедия.
— Какая трагедия может быть ужаснее того, что со мной происходит, святой Боже?
— Хуже всего то, что вы и Мигель будете невинными жертвами, принесенными Юпитеру.
— Невинными! Я-то уж конечно невиновен! Адский кура Гаэте! Пусть его во сне мучает миллион змей!
— Тише! Даже здесь нас могут услышать. Мы живем на вулкане. Хотя я и женщина, но быть может, больше всех скомпрометирована моими старыми знакомствами и моими политическими взглядами. Вы знаете меня?
— Нет, я не хочу вас знать, сеньора.
— Уже давно я скомпрометирована.
— Вы?
— Я — все мои друзья были жертвами, приблизиться ко мне или иметь над своей головой меч ангела-истребителя — одно и то же. Я, мои друзья и несчастье образуем все втроем три единства классической трагедии, о чем мне часто твердил знаменитый поэт Лафинар, знавший, что ничем нельзя мне доставить большего удовольствия, как разговором о магистратуре. Итак — как только я поговорю с кем-нибудь, с ним непременно случается несчастье.
— И вы говорите мне это только сейчас! — вскричал дон Кандидо, поспешно хватаясь за свою шляпу и поднимаясь со скамьи.
— Остановитесь, жертва, предназначенная для ярости вашего врага! — вскричала донья Марселина.
— Я? Мне оставаться с вами?
— А что стало бы с жизнью вашей и Мигеля, если бы я не полетела предупредить вас об угрожающей вам страшной опасности?
— А что станет со мной, если я буду продолжать разговаривать с вами?
— Все равно, вам предназначено умереть — судьба неумолима.
— Черт бы вас побрал, сеньора!
— Опомнитесь, безумец! Если вы не будете разговаривать со мной, то умрете от руки Гаэте, если же останетесь со мной, то погибните от руки властей.
— С нами крестная сила! — вскричал дон Кандидо, смотря на донью Марселину испуганными глазами и складывая указательные пальцы обеих рук в виде креста.
—Ah',cuandonosehaistvoa
A la benexisencia Naciendo iugrataes! 12
— отвечала донья Марселина двумя стихами испанского поэта.
— Прощайте, сеньора.
— Подождите, боги устроили нашу встречу, и мне не надо более идти к дону Мигелю. Поклянитесь мне лететь навстречу к нему и предупредить его об угрожающей вам катастрофе!
— Да, сеньора, ранее чем через час я увижусь с ним. Но вы со своей стороны поклянитесь мне, что никогда, что бы со мной не случилось, вы не остановите меня на улице!
— Клянусь вам в этом могилами моих предков! — вскричала донья Марселина, простирая свою руку и возвышая голос, хриплое эхо которого потерялось под сводами монастырского входа.
Испуганный дон Кандидо, подумав, что имеет дело с сумасшедшей, пустился бежать без оглядки, куда глаза глядят, не беспокоясь даже о том впечатлении, которое производило его странное бегство.
Только удостоверившись, наконец, что он один, почтенный профессор прекратил свой бег и пошел спокойными шагом. Оглядевшись, он увидел, что находится близ улицы Потоси. Он быстро направился туда, затем повернул на улицу Флорида и через Викторию спустился к Бахо, пройдя площадь Двадцать пятого мая и оставив крепость справа от себя.
Было три часа пополудни — час, когда в зимнее время портеньос никогда не забывают своей старой привычки выходить на солнышко.
Аламеда 13 была полна народом.
Пять пушечных выстрелов с батареи, построенной в начале блокады в заливе дель-Ретиро, позади великолепного дворца сеньора Лаприды, занятого теперь мистером Слей-дом, консулом Соединенных Штатов, привлекли сюда многочисленных прохожих, желавших узнать причину этой стрельбы.
Однако это было заурядное происшествие: такой стрельбой сопровождалось обыкновенно приближение какой-нибудь французской шлюпки, проезжавшей близ берега и отыскивавшей удобное место, где можно было бы пристать ночью для приема эмигрантов.
Ни разу ни одна из таких шлюпок не была даже слегка задета ядрами с трех больших береговых батарей — артиллеристы Росаса могли любоваться лишь рикошетами своих снарядов по бушующим волнам реки.
На этот раз французское суденышко, в которое стреляли с батареи, так близко подошло к берегу, в насмешку ли над врагом или по приказанию, полученному офицером, бывшим на нем, что под прикрытием крутого берега приблизилось почти на дальность ружейного выстрела из порта, находясь, следовательно, под перекрестным огнем с крепости и батареи.
Тотчас же собралась толпа на пристани, самой худшей между прочим, из тех что, мы знаем, потому что ее и не хотели делать хорошей.
— Они идут на нас! — говорили одни.
— Умертвим их, когда они высадятся! — вскричал Ларрасабаль.
— Бинокль! — кричал Химено.
— Это высадка! — кричали другие.
— Очистите место — батареи откроют огонь! — сказал один из членов Народного общества, сидевший верхом на лошади.
На шлюпке внезапно убрали паруса, и она остановилась не более чем в двухстах метрах от берега.
Все ждали.
Но не одна шлюпка привлекла всеобщее внимание. В пятидесяти метрах от берега из воды подымалась темная и довольно большая скала, до нее можно было добраться, только пройдя по воде. На этом своего рода острове, вблизи которого находилась шлюпка, стоял человек, одетый в широкий белый сюртук. Очевидно, сорок метров, отделявшие островок от берега, он прошел прямо по воде, не замеченный никем: другой дороги туда не было. Этот человек был дон