Росас

— Да, наконец, конец всегда лучше всего, мой дорогой учитель.
— Сначала я изложил суть дела.
— Вы были неправы.
— Разве я не должен был говорить об этом?
— Да, никогда не начинают с того, чего хотят достигнуть.
— Дай ему говорить! — сказал дон Луис, откидываясь в угол кареты, как бы желая заснуть.
— Продолжайте, — сказал дон Мигель.
— Я продолжаю! Я ясно и определенно сказал ему о положении одного из моих племянников, который, будучи превосходным федералистом, тем не менее подвергается преследованию вследствие личной ненависти некоторых людей, из-за зависти, ревности нескольких дурных слуг дела, не уважающих, как должно, славную честь и репутацию патриархального правительства нашего достопочтенного Ресторадора законов и его уважаемой семьи. Красноречиво и вдохновенно я рассказал биографию всех членов знаменитых семей высокочтимого губернатора и его превосходительства сеньора временного губернатора, сказав в заключение, что ради чести этих почтенных отпрысков федерального древа религия и политика заинтересованы в том, чтобы избежал преследования племянник такого дяди, как я, давший федерации столько доказательств мужества и постоянства. Затем я продолжил: «Поэтому, чтобы не отвлекать внимания сеньоров губернаторов идругих высокопоставленных и могущественных особ, занятых в настоящее время дарованием независимости Америке, я прошу у монастыря Санто-Доминго убежища, защиты и пропитания для моего невинного племянника, предлагая пожертвовать большую сумму золотом или кредитными билетами, как будет угодно благочестивым отцам». Такова была в крайне сжатом виде моя речь, которой я открыл наши переговоры; однако, вопреки моим ожиданиям и предчувствию, благочестивый отец отвечал мне: «Сеньор, я хотел бы быть вам полезным, но мы не можем вмешиваться в политические дела, если вашего племянника преследуют, стало быть он виноват».
Я ответил, что протестую против и дважды, и трижды, протестую против всего плохого, что осмелятся говорить о моем невинном племяннике.
Но святой отец возразил мне: «Не в том дело, мы не можем поступать вопреки воле дона Хуана Мануэля. Единственная вещь, которая нам позволена, это — просить Бога, чтобы он защитил вашего племянника, если он невинен».
— Аминь! — сказал дон Луис.
«Это справедливо», — отвечал я, — продолжал дон Кандидо, — и встав со своего места, попросил извинения у его преподобия за то время, которое я отнял у него. Теперь я перехожу к моим переговорам в монастыре Сан-Франциско.
— Нет, нет, нет! Довольно монахов, ради Бога! И довольно всего, даже жизни! Это не жизнь, а ад! — вскричал дон Луис, бледный, с нахмуренными бровями.
— Все это, мой дорогой друг, — отвечал успокоительным тоном дон Мигель, — не что иное, как сцена из великой драмы жизни, нашей жизни и нашей эпохи, даже, если хочешь, драмы, не имеющей себе подобных; но только слабые сердца позволяют отчаянию овладеть собой в критические минуты: вспомни — что это были последние слова Эрмосы; она женщина, но — слава Богу! — у нее больше мужества, чем у тебя.
— Мужество умереть — это легче всего, но хуже смерти — унижение. Со вчерашнего дня меня отовсюду гонят, мои слуги бегут от меня, родственники не признают меня, иностранец и даже дом Божий закрывают передо мной свои двери. Это в тысячу раз хуже, чем удар кинжала.
— Это правда, но у тебя есть женщина которой нет подобной, возле тебя есть преданный друг; и друг, и любимая заботятся о тебе, а все преследуемые в Буэнос-Айресе не могли бы сказать того же. Вот уже три дня как у тебя нет более дома и ты разорен. Они уничтожили, разграбили и конфисковали все твое имущество, так во всяком случае, они думают, но я успел спасти тебе более миллиона пиастров, а вместе с этим и невесту, прекрасную, как день, и такого друга, как я, слава Богу! Я не вижу для тебя других причин жаловаться на свою судьбу.
— Да, но я блуждаю, как нищий.
— Оставь эти глупости, Луис!
— Куда мы едем, Мигель? Я замечаю, что мы приближаемся к дель-Ретиро.
— Верно, мой дорогой учитель.
— В своем ли ты уме?
— Да, сеньор.
— Разве ты не знаешь, что полк генерала Рольона и частьбатальона Масы находятся в дель-Ретиро?
— Знаю.
— Значит, ты хочешь, чтобы нас арестовали?
— Как хотите.
— Мигель, я не хочу, чтобы и нас принесли в жертву. Кто знает, сколько счастливых дней еще ожидает нас в будущем? Вернемся, сын мой, вернемся, посмотри, мы уже около казармы, вернемся!
Дон Мигель снова опустил переднее стекло и сказал несколько слов Тонильо, карета повернула направо и менее чем через две минуты, остановилась перед великолепным домом сеньора Лаприды, в котором жил тогда генеральный консул Соединенных Штатов.
Большие железные ворота были заперты, и во всем здании, даже шагах в ста от решетки, с трудом можно было разглядеть свет в комнатах первого этажа.
Дон Мигель сильно дважды ударил молотком и подождал мгновение. Никто не явился.
— Поедем, Мигель, — сказал дон Кандидо изнутри кареты, с испугом разглядывая окна казармы, которые в это время, то есть в десять часов вечера, были совершенно темны.
Дон Мигель ударил сильнее.
Наконец какой-то человек неторопливо подошел к решетке, мирно посмотрел и сказал по-английски:
— Кто там?
Дон Мигель отвечал ему лаконично:
— Мистер Слейд?
Слуга молча вынул ключ из своего кармана и открыл большие ворота.
Дон Кандидо тотчас же выскочил из кареты и, став между своими бывшими учениками, последовал под такой охраной за слугой.
Слуга, заперев ворота, провел их в маленькую переднюю, где знаком попросил их подождать, а сам ушел.
Минуты две спустя он появился на пороге и все также знаком пригласил их пройти в гостиную.
Гостиная была слабо освещена двумя восковыми свечами.
Мистер Слейд полулежал на софе в рубашке, без жилета, без галстука и без сапог, на стуле возле софы стояла бутылка коньяку, графин с водой и стакан.
Дон Мигель до этого только мельком видел консула, но зато хорошо знал американцев.
Мистер Слейд флегматично сел, пожелал доброго вечера гостям, сделал знак слуге пододвинуть стулья и так же спокойно надел сапоги и сюртук, как если бы он был один.
— Наш визит не будет продолжителен, гражданин Слейд! — сказал по-английски дон Мигель.
— Вы аргентинец? — спросил консул, человек лет пятидесяти, высокого роста, с открытым и энергичным, немного грубым лицом.
— Да, сеньор, все трое! — отвечал дон Мигель.
— Хорошо, я очень люблю аргентинцев. Джон, налейте коньяку.
— Я в этом убежден, сеньор, поэтому я и пришел предложить вам случай выказать свои симпатии.
— Я это знаю.
— Вы знаете, зачем я пришел, сеньор Слейд?
— Да, вы пришли искать убежища в посольстве Соединенных Штатов! Не правда ли?
Дон Мигель был поражен этой странной откровенностью, но тотчас же понял, что надо воспользоваться открытой перед ним дорогой, и ответил, отпив полстакана воды, смешанной с коньяком:
— Да, мы пришли сюда для этого!
— Хорошо. Ну, вы здесь!
— Но сеньор Слейд не знает еще наших имен! — сказал дон Луис.
—Зачем мне ваши имена? Вот знамя Соединенных Штатов, оно защищает всех, каковы бы ни были их имена! — прибавил консул, без всяких церемоний, спокойно ложась на софу. Дон Мигель с жаром пожал ему руку, проговорив с волнением:
— Вы наиболее яркий тип нации, самой свободной и самой демократичной на свете!
— И самой сильной, прибавьте еще! — проговорил улыбаясь, консул.
— Да, и самой сильной, — вскричал дон Луис, — так как у нее нет недостатка в таких гражданах, как вы!
И молодой человек, не в силах скрывать свое волнение, встал и подошел к балкону.
— Хорошо, сеньор Слейд, — сказал Мигель. — Мы не все трое просим убежища, но только тот кабальеро, который встал; это один из самых выдающихся молодых людей нашей страны, и его преследуют; я не знаю, быть может, впоследствии и мне придется просить вашего покровительства, но теперь я прошу его только для сеньора Бельграно, племянника одного из героев нашей независимости.