Кононов Варвар

«Почему Льва Толстого?» – спросил Трикси.
– Потому что у него философия была подходящая: непротивление злу насилием. Стражи в отпаде, а я спокойно двигаюсь к дому и…
«На философию полагаться не стоит, – прервал его Трикси. – Судя по информации в твоей памяти, Толстой был офицером и дворянином, потомком древнего воинственного рода. Не советую использовать его инклин».
– Это была шутка, – признался Кононов. – Зачем нам троица Львов Толстых? Для нынешнего литературного процесса это жуткий шок! Хватит с нас одной Толстой Татьяны.
«Ну, тогда придумай что-нибудь еще», – сказал пришелец и погрузился в собственные мысли.
Тем временем на балкон вышел невысокий человек, постоял рядом с шезлонгом, уселся, вытянул ноги, развернул газету. Сердце Кима дрогнуло и сжалось; каким-то шестым, десятым или двадцатым чувством он внезапно понял, что видит самого хозяина. За дальностью расстояния он не мог разглядеть ни черт его, ни одежды, лишь силуэт, что рисовался на застекленном фронтоне; казалось, перед ним возникла тень или плоская кукла-марионетка, которую дергает за ниточки незримый вожатый, заставляя шевелить руками и дергать головой. Минут пятнадцать кукла листала газету, потом движения ее замедлились, руки застыли, голова повернулась; теперь Чернов глядел на руины типографии, словно предчувствуя, что в них скрывается его заклятый враг.
Глаза Кима сузились, лицо окаменело.
«Где он прячет Дашу? – мелькнула мысль. – Что сделал с ней? Что собирается сделать? О чем он думает, глядя на лес и небо с повисшим над соснами солнечным диском? О непокорной жене? О мести ее возлюбленному?»
Реальность дрогнула, размылись контуры стены, исчез, будто растаяв, особняк с фигурой на балконе и тут же появился снова – уже не дом, а замок, цитадель из серого гранита с высокими башнями-пилонами, что подпирали небеса – холодные, низкие, угрюмые. Взвыл ветер, швырнул ледяную крупу меж зубцов парапета, скользнул в раскрытое окно и закружил по темному мрачному залу… Затанцевал вокруг человека-тени в черной длинной мантии…
* * *
Гор-Небсехт, стигийский колдун и владыка Кро Ганбора, готовился к битве.
Битва была неизбежной. После бунта Эйрима, после побоища, устроенного в его усадьбе киммерийцем и серокожим, после гибели Торкола и Фингаста сражение сделалось неотвратимой реальностью. Гор-Небсехт уже знал, что мечи и топоры ваниров не смогут его защитить, что он должен полагаться лишь на собственное колдовское искусство, на мощь своих заклятий и смертоносных чар. Но предстоящая схватка его не страшила, так как имелось много способов разделаться с киммерийцем: скажем, превратить дикаря в обезьяну, от коей этот варвар ушел не столь уж далеко. А серокожего – в медведя!
Маг высокомерно усмехнулся, по привычке меряя неспешными шагами пространство между алтарем и распахнутыми настежь окнами. Сейчас он был спокоен и собран; он не думал о походе на юг и о зеленоглазой женщине с далекого острова – он готовился отстаивать свою жизнь и свою власть. Ноздри его крупного носа раздувались, темные глаза под кустистыми бровями грозно поблескивали, пальцы непроизвольно шевелились, то ли стискивая чье-то горло, то ли чертя в воздухе колдовские знаки.
«Не надо ни медведей, ни обезьян, ни прочей живности, – думал Гор-Небсехт. – Гораздо лучше обратить обоих пришельцев в камень… Да, в холодный камень, черный и гладкий! Изваяние киммерийца он поставит рядом с алтарем, чтобы любоваться статуей всякий раз, когда будет в этом чертоге… А серокожего, быть может, и оживит… потом, спустя несколько дней после схватки… Из него получится хороший слуга и страж; не стоит пренебрегать бойцом, который может справиться с десятками опытных воинов. Но сперва серокожему нужно обучиться покорности и побыть здесь, в обширном и сумрачном зале, около статуи киммерийца».
Поразмыслив, Гор-Небсехт принял именно такое решение. Что касается самой магической процедуры, превращавшей живую плоть в камень, то ее он помнил еще с тех дней, когда проходил ученичество в Стигии. Подобных ритуалов имелось несколько; все они в чем-то были сходны, отличаясь лишь деталями и произносимыми словами.
Например, Проклятие Сета…
Губы мага шевельнулись, и под сводами зала прозвучали древние строфы:
Да будут члены твои камнем,
Да уподобятся они недвижным утесам,
Да скует их холод Вечной Бездны —
Так говорит Бог над богами,
Великий Змей Вечной Ночи,
Отец Зла, Владыка Смерти,
Властелин, не знающий жалости…
«Отчего же не воззвать к Сету и древней стигийской мудрости», – подумал Гор-Небсехт. Хоть сам он отрекся от почитания Великого Змея, но не стал служить никому другому… никому, кроме себя самого. Так что Змей поможет ему во всяком черном деле – недаром же он зовется Владыкой Смерти и Прародителем Зла!
Существовали еще и могучие заклятия Окаменения, Забвения и Развоплощения; их Гор-Небсехт тоже знал и помнил. Словно желая проверить себя, он зашептал, стараясь не сотворить ненароком жеста, освобождавшего магическую силу чар:
Если ты смертен, рассыпься прахом;
Если бессмертен, спи в объятиях вечности;
Если ты дух, развейся по ветру;
Если ты призрак, вернись на Серые Равнины.
Пусть имя твое сотрется из памяти людской,
Пусть боги и демоны забудут о тебе,
И свет солнца, луны и звезд
Не коснется больше твоей плоти.
Слова эти были острее мечей, смертоносней копий. Разве киммериец устоит против них? Не устоит! И быть ему камнем!
Гор-Небсехт рассмеялся – холодным презрительным смехом гордеца, нацелившего нож в глотку врагу. Ничтожному врагу!
Итак, киммериец станет камнем. Потом придет время расправиться с Эйримом, сделать так, чтобы Высокий Шлем был не столь высок. А потом…
Наконец он дал себе волю и погрузился в мечты о зеленоглазой женщине, о рыжей ведьме с далекого острова.
* * *
«Очнись, – раздался беззвучный голос Трикси, – очнись! Время идет, а ты не решил, что будешь делать!»
Ким вздрогнул. Фигура Чернова исчезла, балкон был пуст, широкое окно и дверь сверкали золотом в лучах вечернего солнца. Один из стражей направился к вольеру, выпустил собак; двое других сунулись в караульную, вытащили столик, сели ужинать. Откуда-то из-за кустов появилась еще пара мужчин в комбинезонах, с лопатами – то ли рабочие, то ли садовники, то ли качки, решившие поразмяться на цветочных клумбах. Бросили лопаты, подсели к столу, закурили… Даши – ни следа, ни намека.
Зато на крыльцо вышел Чернов. Постоял, заложив руки за спину, спустился по ступенькам, отмахнулся от подбежавших собак, прошелся туда-сюда, понюхал розы, задрал голову к балкону, словно что-то там разглядывал, и исчез за кустами.
«Вечерняя прогулка? Пожалуй, стоит присоедиться, – решил Ким, сползая к слуховому оконцу. – Обойти лесом под стеной – вдруг где-то она поближе к дому, и Трикси унюхает Дашин инклин… Или в каком-то месте нет охранных проводов, а есть подземный ход или калитка – две доски на трех гвоздях… Или растет у стены сосна, а ветви протянулись на другую сторону… Или…»
Он миновал чердак, скатился вниз по лестнице, вышел в лес с типографских задворков, перебежал дорогу у самого угла стены, прижался к теплому сосновому стволу. Все было тихо – только попискивали где-то птицы, да ветер шелестел в ветвях. Прячась за деревьями, Ким зашагал вдоль кирпичного забора, добрался до другого угла, повернул. Темные нити проводов над стеной нигде не прерывались, калитки не обнаружилось, подземный ход, прорытый артиллеристами, чтоб утекать в самоволку, был, очевидно, засыпан. Сосны с подходящей веткой он тоже не нашел – метров на пять от изгороди высокие деревья сняли, оставив подлесок, дикую малину да торчащие в ней пеньки.