Массажист

Они помолчали, затем Баглай спросил:
– Что сделаешь с деньгами, Ли? Купишь российский паспорт?
– Зачем мне пасполт? Ваш пасполт мой не нада. Шесть… нету, семь лет шить без лусский пасполт, и нолмально шить, без плоблем. Мой деньги собилать, эти деньги, длугие деньги – все, какой залаботать, собилать и ехать в Цзинань. Там шениться, шить. В Цзинань холошо, тепло. В Пител холодно, сыло.
– А что ж ты там не остался, в Цзинани? Китай нынче – страна богатая. Тоже можно работать и заработать.
Пожав плечами, Ли Чунь взял деньги, взвесил их в ладонях и сунул куда-то под ковер. Потом несколько раз погладил живот – справа налево и слева направо.
– Стланно лассушдаешь, Ба Ла. Мой – кто? Мой – повал. Кому нушна китайкий повал в Китай? Китай – огломная стлана, там много налод, много людей, много холоший повал. Кому мой нушен? – Он выдержал паузу и с грустью признался: – Плавильно, никому. А в Пител настояший китайский повал – бальшой человек! Вашный! И это велно. Мой готовить утку по-пекин, колмить Ба Ла, Ба Ла кушать, платить и удивляться: кто еще так готовить!
В этом была несомненная логика, столь же понятная Баглаю, как скорбь Ли Чуня. Россия – тоже огромная страна, в ней множество народу, множество людей и много массажистов. Обычный специалист, пусть даже неплохой, серьезных денег не заработает. Другое дело – необычный. Такой, который посвящен в секреты тибетских и китайских мастеров, в персидские тонкости и хитрости, в искусство шародхары и абъянги… [10] Такой, который знает, как растягивать мышцы вдоль и поперек, как давить их, сучить, перебирать будто гитарные струны, как отворять кровоток в изношенных сжавшихся сосудах, дабы влага жизни текла и целила без помех, приливала и отливала, а если надо – ударяла в мозг с той же губительной силой, с которой молот бьет о наковальню… Словом, такой специалист, который умеет и лечить, и убивать.
Баглай поднялся с кана и взял сундук. Он был без ручек, узкий, но довольно длинный, с черной полированной поверхностью; от него пахло лаком и теплым сухим деревом.
– До встречи, Ли Чунь. Приду через неделю, утку есть.
– Плиходи, Ба Ла. До встлечи.
Когда он переступал порог, сзади донеслось:
– Белеги ее… белеги…
Облизав губы языком, Баглай кивнул, откинул бамбуковую завесу, пересек заставленное ширмами пространство и поднялся по гранитной лестничке. Ему казалось, что в сундуке под мышкой таится нечто теплое, живое – быть может, маленькая заколдованная королевна; и стоит только принести ее домой, откинуть крышку, как она восстанет из ватных белоснежных облаков во всей своей чарующей наготе и прелести. Проснется, и будет похожа… На кого? На Сашеньку? Нет, скорее на Вику Лесневскую, подумал он, остановившись перед ресторанной дверью.
Она была приоткрыта, так что Баглай мог видеть пустоватый зал под неярким светом потолочных ламп и дюжину девиц, скучавших перед стойкой бара. Они сидели на высоких табуретах как на выставке, в одной и той же неизменной позе: нога за ногу, юбки задраны до середины бедер, одна рука – на стойке, другая – на колене, за низким вырезом блузок и платьев колышется грудь. Смотри, любуйся, выбирай!
Можно было б и выбрать, отпразновать сделку… Выбрать вон ту, белокурую, гибкую… или рыжую с роскошным бюстом и ресницами длиною в палец… или их обеих, а в придачу к ним – кареглазую шатенку в серебристом платьице и черных ажурных чулках…
Но эта мысль промелькнула и исчезла. Нетерпеливое желание остаться с вазой наедине вдруг охватило Баглая, подсказывая, что женщина – пусть самая прекрасная и соблазнительная – будет при этом свидании лишней. Тем более, две или три… Он представил, как сядет в кресло у круглого столика в стиле ампир и будет глядеть на вазу – то на нее, то на ореховый комодик и на Венецию Гварди, на старинные клинки в серебристых ножнах, на фарфоровые майсеннские тарелки в синих кобальтовых узорах. Потом встанет, приблизится к комоду, коснется ладонями вазы, согреет ее, приласкает, потрогает драконью чешую, клыки и выпуклый зрачок под морщинистым веком… Эта картина и вызванное ею чувство были такими реальными, что он едва не застонал от нетерпения.
Быстро одевшись, Баглай нырнул в промозглый мартовский вечер, добрался до Невского и взял такси. Дорога домой прошла в тишине и покое, только негромкая музыка наполняла салон – что-то из классики, из тех мелодий, что обожал Мосолов, баглаев шеф. Музыка не мешала думать, но мысли о вазе вдруг странным образом испарились из головы Баглая; ваза уже принадлежала ему, однако была лишь крохотной частицей тех сокровищ, какими он намеревался завладеть. Сейчас и в будущем. Нефрит, дракон, великолепная резьба, зеленовато-голубые переливы… красота… Но изумруд – один-единственный изумруд из коллекции Черешина – стоил не меньше вазы и был не менее прекрасен. Помимо того, у изумрудов – а также рубинов, брильянтов и сапфиров – имелось важное преимущество: все они были невелики в сравнении с вазой, но обладали при этом огромной ценностью. Горсть холодных мерцающих камешков могла обеспечить Баглая на всю его жизнь; в этой горсти таились десятки картин и драгоценных ваз, клинки с золотой насечкой, вещицы работы Фаберже, иконы в серебряных окладах, французский и саксонский фарфор, старинные индийские божки, тибетские Будды из яшмы, японские катаны… Множество всяких прекрасных предметов, и что удивительно – в одной горсти! А если зачерпнуть не горсть…
Назавтра он собирался к Черешину, которого пользовал года четыре, а это значило, что пациент изучен досконально, и ситуация вот-вот созреет. Не в этот раз и, скорей всего, не в следующий, но до лета старикан не доживет. Злобных чувств он у Баглая не вызывал, ибо отличался щедростью и добродушным нравом, и потому Черешину будет дарована легкая смерть. Легкая, быстрая, неотвратимая… Почти эвтаназия, к которой стремится всякий человек на склоне лет, страшась не ухода Туда, а только предсмертных страданий и боли…
С ключами черешинскими он разобрался, выточил по оттискам на воске, проверил в прошлый раз и подогнал – так подогнал, что стали они не хуже настоящих. Ключей было три: два от накладного и врезного замков с наружней двери, и еще один – от внутренней, где замок был особым, штучным, изготовленным по спецзаказу каким-то старым и уже покойным мастером. Черешин отзывался о нем крайне уважительно и говорил, что замки Прокопьича ни один взломщик не вскроет и не выбьет, поскольку сам Прокопьич – из знаменитых «медвежатников», и хоть с криминалом завязал, но не забыл, чего и как творят с замками. Баглая это не касалось; он не вскрывал замки, а отпирал. Проблема состояла в том, чтобы добраться незаметно до ключей и сделать отттиск, но раз была проблема, то было и решение. После массажа нервных узлов за ухом и в районе шеи клиент погружался в блаженное забытье минут на десять, и этого времени хватало, чтобы пошарить в прихожей, в карманах пальто, в сумках и тумбочках. Да и никто из стариков и старух, баглаевых подопечных, прятать ключи не пытался; никто, кроме Кикиморы Деевой, не доверявшей никому и подозрительной, как пуганная ворона. Она хранила ключи на кухне, в холодильнике, под банками консервов и компотов.
Это воспоминание настигло Баглая уже в лифте, по дороге на двенадцатый этаж, заставив невольно содрогнуться. Кикимора была у него второй, и, не имея нужного опыта, он допустил промашку либо не смог оценить старушечьей энергии и силы, странных в женщине преклоных лет. С другой стороны, Кикимора являлась бабкой тертой, битой и закаленной всякими невзгодами; закончила юрфак, прошла войну, перестреляла из винтовки уйму немцев, попала в плен, бежала, партизанила – ну, а потом сидела вплоть до хрущевской оттепели. Вышла в сорок, стала адвокатом, и по крохе, по крупице разыскала все, что реквизировали у ее семейства – и все вернула, не мытьем, так катаньем. В том числе картину работы голландского мастера, с мельницей над сумрачным потоком, старинный ларец литого серебра, севрский фарфор, богемский хрусталь и многое другое. В общем, было что взять, и Баглай не постеснялся, взял.