Безумное танго

Варвара Васильевна забила руками, но их тотчас перехватили, сжали так, что кисти безвольно повисли. Она задержала дыхание, пытаясь не поддаваться панике. «Они не убьют меня, потому что тогда никто не скажет им, где лежат награды», – мелькнула мысль в первую минуту. Но в конце второй минуты, когда железные обручи сдавили грудь и огненные колеса завертелись в глазах, мысль уже еле-еле тащилась: «Они убьют меня и обшарят квартиру – и найдут…»
Смертельная, удушливая тяжесть отлипла от лица.
Варвара Васильевна сильно втянула воздух, никак не могла протолкнуть его в легкие, билась, хрипела…
«Aдидас» молча наблюдал за ней, обняв подушку и склонив голову набок.
– Ну, как оно, ничего? – спросил вежливо.
Кое-как вздохнув, Варвара Васильевна взглянула на него пристально. Она дорого дала бы, чтобы проникнуть взором под эту полосатую шерстянку, увидеть его лицо.
Какая же у него рожа должна быть отвратная, если он ее так старательно прикрыл! И тут же вспомнила, какие лица были иногда у убитых немцев. Нет, она не больно-то всматривалась в мертвых врагов, тут и на своих-то мертвых порою было не оглянуться, а все же отчетливо помнилось изумление при виде первого убитого немца. Нормальный дяденька лет сорока: приличное, тихое, аккуратное такое лицо, как бы бухгалтерское… И мальчишек видела она потом – не отличишь от русских мальчишек. И этого небось встретишь на улице – и не отличишь от нормальных людей, которые спят по ночам, а не нападают на беззащитных старух…
Ей все еще казалось, что они вот-вот остановятся и уйдут. Все еще казалось, будто силой своего духа она способна что-то остановить, кого-то устыдить. И если будет вот так, молча смотреть, прожигать взглядом, «Aдидас» и его дружок вдруг спохватятся, осознают, что они задумали и что творят, – и уйдут так же внезапно, как пришли.
Но они не уходили.
 
Юрий Никифоров. Июнь 1999
Потом Юрий не раз представлял себе, что было бы, если бы мотор такси не заглох аж за квартал до его дома. Хотя что тут особенно напрягаться? «Волга», въехав во двор, остановилась бы у самого подъезда, под бессонно-ярким фонарем. Юрий, отчетливо видный со всех сторон, выбрался бы из машины на освещенный пятачок, неторопливо поднялся по ступенькам, открыл дверь, вошел в дом. Наверное, ему все-таки дали бы зайти в подъезд, не палить же прямо из окна машины, посреди ночи, рискуя быть замеченными. А потом…
Но так уж получилось, что Юрий вошел во двор пешком и по привычке сразу за аркой свернул на тропочку, отделенную от подъездной дороги широким газоном с разросшимися кустами сирени и бузины. Он всегда так ходил, с самого детства, сколько себя помнил, и даже зимой, пыхтя, не ленился торить тропку в наметенных к самой стенке высоких сугробах.
Вот и сейчас: совсем не стараясь быть незаметным, Юрий добежал до крыльца, привычным прыжком вскочил на него, минуя ступеньки, и сразу канул в полумрак просторного холла. Потом удивлялся: помнится, что они , позаботившись, чтобы работал вечно сломанный фонарь во дворе, не подумали об освещении внутри подъезда. Заботились, конечно, прежде всего о том, чтобы самим оставаться незамеченными, не сомневались, что жертва будет у них как на ладони.
Хотели как лучше, а получилось как всегда! Потому что в холле лампочка перегорела, потому что лифт кто-то увел из-под самого носа Юрия, и он от нечего делать свернул под лестницу, чтобы посмотреть, вернее, пощупать, нет ли почты.
Когда он вошел в этот родной подъезд, включились какие-то автоматические штучки в организме, называемые рефлексами. Ведь только рефлекторно можно было идти проверять почту в двенадцатом часу ночи! При этом он вспоминал, что в закрывающейся дверце лифта мелькнул край длинного цветного халата, и улыбался.
А ведь, похоже, Маринка с восьмого этажа снова взялась за старое! Была у них в подъезде такая Маринка Старостина, которая крутила долгоиграющий роман с Женькой Базаровым, тоже другом Юркиного детства, а теперь доктором из «Скорой помощи», жившим на первом этаже. Об этом знал весь подъезд, однако, вопреки обычаю, жильцы держали рот на замке, и за всю долголетнюю историю романа (влюбленные то ссорились, то мирились, то «завязывали» с любовью, то вновь, одним махом, разрубали гордиев узел тоски) о нем не узнали ни муж Маринки, ни жена доктора. Разговоры между досужими бабками шли только на одну тему: если уж такие дела, то вот бы свел враг рода человеческого двух рогоносцев, ибо по степени стервозности жена врача и муж Маринки были просто созданы друг для друга! Именно эта их стервозность, превосходившая все допустимые параметры, и способствовала заговору молчания вокруг преступных любовников. Всем было известно, что когда Старостин трудится в ночную смену в охране городской администрации, а докторша уезжает на дачу (она была не просто заядлой, но воистину лютой огородницей), происходит праздник любви. Сейчас можно было только удивляться, почему Марина покинула своего дорогого так рано, еще до полуночи. Наверное, ее муж должен вернуться. Или докторова жена.
Рассеянно размышляя об этом, Юрий стоял около пустого почтового ящика, вслушиваясь в гудение лифта в верхних этажах, как вдруг дверь подъезда с шумом распахнулась и на лестницу взбежали двое, торопливо перебрасываясь негромкими, но отчетливо слышными Юрию репликами:
– Говорю тебе, он промелькнул!
– Не может быть, я думал, уже не дождемся…
– Он, наконец-то!
– Ну, сейчас мы его сделаем, сучару!
– Тихо!
И шаги унеслись наверх.
Справедливости ради следует сказать, что Юрий не сразу понял, что речь идет о нем, что именно он – этот «сучара», которого следует «сделать». Просто вдруг защемило сердце нехорошим предчувствием, и ноги сделались как ватные, когда вышел из своего нечаянного укрытия и шагнул на ступеньку. Впрочем, это хорошо, что ватные, ведь вата – нечто мягкое и бесшумное, вот и Юрий шагал абсолютно мягко и бесшумно. Он поднялся до трех с половиной этажей и…
Надо сказать, что дом, в котором жили Никифоровы, был особенный дом. Во-первых, он, красно-кирпичный и с одной стороны плоский, лишенный балконов, тянулся на весь длиннющий квартал от улицы Горького до Звездинки, за что и получил в народе название «Великая Стена». Правда, на Володарского, неподалеку отсюда, стоял еще один дом, который вполне мог бы побороться за это гордое имя, и Юрий в ту пору, когда был еще просто Юркой, сам не раз участвовал в баталиях по выяснению жизненно важного вопроса: чья Стена более Великая. А во-вторых, в этом девятиэтажном доме фактически помещалось не девять, а восемнадцать этажей, потому что он был построен каким-то хитрым образом. Между нормальными этажами с четырьмя квартирами помещались еще полуэтажи с двумя квартирами – тоже нормальной площади, габаритной высоты, отличной планировки. Но было смешно отвечать, например, на вопрос: на каком этаже ты живешь? Никифоровы жили на половине пятого или на четвертом с половиной. Так что нет ничего удивительного в том, что Юрий поднялся именно до полчетвертого и приостановился, вслушиваясь в разочарованный разговор у себя над головой:
– Вот гадство, неужели показалось?
– А может, он уже успел в квартиру прошмыгнуть?
– Ни за что не успел бы, сам знаешь, сколько времени нужно, чтобы все эти замки открыть, а его деды еще вчера в сад умотали. Он бы тут еще с ключами возился, мы б его тепленьким у двери сейчас взяли…
– Ладно, размечтался. Пошли лучше вниз. И правда, обознался ты: лифт вон где-то наверху остановился.
– Ну, ничего. Лучше перебдеть, чем недобдеть.
– Это точно.
Шаги затопали, приближаясь, и Юрий едва успел шмыгнуть в угол, втиснуться за трубу мусоропровода, как мимо него прошли двое крепких парней, ни с одним из которых он не пожелал бы выяснять отношения. Если бы его желание кого-то интересовало, конечно…
Они не заметили Юрия. Их подвела, наверное, привычка, усталость: сколько дней караулили желанную добычу, глаз «замылился», как у снайпера. Но шаги их уже стихли внизу, когда он наконец осмелился вдохнуть, и кисловатый, гнилостный запашок, исходящий в большей или меньшей степени от всякого в мире мусоропровода, взбодрил его, как хорошая понюшка нашатыря.