Правда во имя лжи
А еще что-то, безусловно, есть в рассказах о странном сходстве близнецов, даже если они выросли далеко друг от друга! Взять хотя бы эту картину, – она нравится им обеим. И еще – у Лиды прямо-таки мурашки по коже пробежали, когда Соня сказала: «сабо самой» вместо «само собой». В точности как Лида – с детства нарочно коверкала язык, вот и пристало на всю жизнь. Так же, как «маненько» вместо «маленько». Сколько ни билась матушка, сколько Лида сама потом ни следила за собой – так и не смогла искоренить эти накрепко прилипшие словечки.
Господи! Да ведь Соня точно так же, как Лида, говорит не «мама», не «мать», а «матушка». И если она к тому же обожает абрикосовый компот – это вообще – туши свет!
Лида вдруг вздрогнула, оглянулась – и обнаружила, что Соня стоит, опершись о притолоку, и пристально смотрит на нее. Задумавшись, Лида ничего не слышала: ни звука закрываемой двери, ни шагов по коридору. И сколько времени, интересно знать, длится это разглядывание?
– Только что вошла, – сказала Соня, и Лида даже вздрогнула. А может, она невольно спросила вслух? – Проводила клиентку – и сразу к тебе. Ты давно знаешь?
Не было нужды уточнять – о чем.
– Недели две. Хотела приехать сразу же, как нашла письмо Ири… то есть нашей матушки.
– Письмо?! Да как же Анна Васильевна его сохранила? Мать иногда – из чистой вредности, сабо самой! – пыталась писать Литвиновым, но безответно. И тебе об этом, конечно, никто ни гугу?
– Никто. Я сразу хотела расспросить отца – в смысле, Дмитрия Ивановича. Но не успела, он умер. Сама понимаешь, похороны, девятины… а как только освободилась, приехала сразу. А ты?
– Да уж давненько, небось лет восемь-десять, – усмехнулась Соня, все так же опираясь о притолоку, словно опасаясь приблизиться к Лиде. – Вру – одиннадцать! Мне как раз исполнилось шестнадцать, и матушка вдруг ни с того ни с сего потащила меня на один день в Нижний. Как с печки упала! С вокзала, помню, поехали на площадь Свободы, а оттуда еще немножко прошли – и вышли к такому задрипанному панельному дому на Ковалихе. Умора, а не название, это просто ужас, что такое. И матушка вдруг говорит с этаким надрывом – а в ней, надо тебе сказать, умерла великая актерка, ее хлебом не корми, только дай чего-нибудь отмочить с надрывом! – говорит, стало быть: «Вот в этом доме живет твоя родная сестра, и вы похожи с ней как две капли воды, но мои грехи разлучили вас еще в младенчестве, и вы не увидитесь с ней никогда, никогда!»
Все эту тираду Соня произнесла с нелепыми ужимками и округлившимися глазами, бия себя в грудь и неестественно вибрируя голосом, однако Лида даже ахнула, до того ясно представила себе вдруг эту женщину, не виденную никогда в жизни: свою родную мать…
– Ну, я, естес-сно, говорю: «Что за чушь? Почему никогда? Какой номер квартиры? Пошли, навестим сестричку! Вот подарочек ей сделаем ко дню рождения!» Тут матушка чуть на колени передо мной не бахнулась и, рыдая очень натурально, сообщила, что дала страшную клятву «этим святым людям», – она и так принесла им очень много зла, – и никогда, ни за что не позволит нам с тобой увидеться, чтобы не надрывать твоей души. Прямо-таки мексиканский сериал, да? Ну, я настаивала, чтобы нам встретиться, как бы невзначай, а она била себя в грудь и всяко гримасничала. Наконец устала кривляться и сообщила, что Литвиновы каждый месяц присылали матушке немалую сумму откупного, чтобы она сама не вздумала надрывать твою душу, на которую ей, сказать по правде, наплевать с высокой башни. Как и на мою, впрочем. То есть под всякой надстройкой всегда имеет грубый экономический базис, как нас и учили в школе.
– А потом?
– Ну, что потом? – пожала плечами Соня. – Мне сразу расхотелось с тобой видеться, как только я поняла, что в этом случае наши доходы сойдут на нет. Матушка-то ни дня нигде не работала, теперь мне стало ясно почему. Перестанут Литвиновы платить – придется мне вместо медтехникума идти работать, содержать и матушку, и ее хахалей, а она их как перчатки меняла. А мне очень хотелось учиться и, главное, поскорее стать самостоятельной, уехать из дому, плюнуть на всю эту пакость. Я заткнулась, матушка утерла слезки – и мы побежали на автобус, чтобы успеть на дневной поезд – тогда еще поезда в Москву днем ходили. Ехали, помню, в таком гробовущем молчании, и я все время думала: «Ну почему, почему Литвиновы отдали матушке именно меня, а не Лидку?!»
– Что, серьезно? – усмехнулась Лида, вспомнив полудетские обиды на родителей и свои собственные мысли на ту же тему. – Так было тяжело с ней?
– Не столько с ней, сколько с ними, – подчеркнула голосом Соня. – Вотчимов, как раньше говаривали, у меня столько сменилось – не счесть, натурально не счесть. Смешались в кучу кони, люди… Ей-богу, на улице встречу – не узнаю. Хотя они, впрочем, все какие-то мимоезжие. Транзитом семейную жизнь вели! Запомнился только один, последний.
– Он что, был хороший человек, раз ты его запомнила? – спросила Лида.
– Да так, ничего особенного, – отмахнулась Соня. – Простой обыкновенный маньяк. Таких, наоборот, надо поскорее забывать, а я вот помню. Наверное, потому, что он поклялся меня прикончить. Да не дергайся! Дело давнее, я сначала ждала-ждала, а потом поняла: кто грозит, тот не опасен.
– И… за что? – боязливо прошептала Лида.
– А я объяснила матушке, ради кого на самом деле он живет в нашей квартире, – криво улыбнулась Соня. – Вот так вот. Она нас обоих потом и выгнала с криками и воплями, только меня вскоре обратно позвала, потому что без меня мужики в ее сторону и смотреть не хотели, а его на порог больше не пустила. Но ладно, это неинтересно. Ты говоришь, твой отец – ну, приемный отец – умер? Почему?
Лида слегка поморщилась. Она понимала, что без этого вопроса не обойтись, но кто бы знал, до чего не хотелось об этом говорить!
– Отравился грибами.
– Что?! – Соня побледнела. – Как? Каким образом?!
– Ну как грибами травятся… – дрожащим голосом проговорила Лида. – Очень обыкновенно! Он же был на пенсии и все лето, с апреля по октябрь, проводил в саду, там у нас домишко такой хиловатый в садово-огородном кооперативе. Я когда приезжала на выходные, когда нет, у меня же работа не нормированная. Да я эту дачу по жизни терпеть не могла! Отец сам себе готовил. А тут черт меня как раз принес – будто нарочно! Отец говорит: надоело на картошке да макаронах сидеть, схожу в лес – как раз грибы пошли. Ну и набрал то ли ложных опят, то ли поганку зацепил вместе с сыроежками. Пожарь, говорит, мне. А я вообще в грибах не разбираюсь, я их и не ем никогда, гадость такая скользкая, ненавижу…
– Я тоже, – шепотом сказала Соня, и ее передернуло совершенно так же, как передернуло Лиду.
– Ну, раз просит, поджарила. А потом заспешила непременно к вечеру вернуться в город, в том клубе, где я работаю, сезон начинается не в сентябре, а в августе, и как раз вечером было открытие. Умчалась, а через три дня меня нашли с милицией… Он надеялся, видно, отлежаться, никому из соседей ничего не сказал. А потом уже поздно стало.
– Да, – протянула Соня. – Не слабо!
– Слушай, – с искусственным оживлением спросила Лида, – а ты вместе с матерью живешь или как?
– Или как. Ты разве не в курсе, что матушка наша общая тоже ушла к верхним людям?
Сказать, что голос Сони звучал при этом известии равнодушно, значило не сказать ничего.
– Да ты что? А как же?.. Но ведь я ехала, чтобы с ней повидаться после всех этих лет… – Лида ошеломленно покачала головой.
– Повезло тебе, сестричка, что не застала ее. Матушка последние годы являла собой весьма печальную картину. Уж на что муженьку моему, Косте, все в жизни было глубоко по фигу, но и у него порою отказывали тормоза терпения.
– Ага! – оживилась Лида. – Значит, ты все-таки замужем!
– О-ой! – Соня обморочно закатила глаза. – У нас не разговор, а мартиролог какой-то получается, честное слово. Смеяться будешь, но только Костенька Аверьянов, супружник мой дорогой, тоже… того-этого…