На сияющих вершинах
– Засекал вчера – вкалывали шесть часов без передыху, – громко говорил бородач с собранными на затылке в пучок волосами. – Ужин, сон, завтрак – еще девять. Итого пятнадцать. Или здесь в сутках пятнадцать часов, или сегодня будем пахать дольше.
– Или отдохнуть побольше дадут, – добавил кто-то.
– Ага, – отозвался Толик, выбросив совсем уж непригодный к употреблению «бычок». – А потом догонят и еще дадут.
Белецкий высмотрел в толпе светловолосую знакомую, пробрался к ней, встал рядом.
– Доброе утро, – сказал он и улыбнулся. – Как спалось на новом месте?
Девушка посмотрела на него с легким удивлением и промолчала. Глаза у нее были очень невеселые.
– Вы, возможно, дуралеем меня считаете, – продолжал Белецкий, – но, ей-Богу, лучше не будет, если все мы начнем хмуриться и рычать друг на друга. Ничего ведь не изменится, а еще тошнее станет. Так давайте веселиться. Гаудэамус игитур.
Платформа плавно тронулась с места, неторопливо поплыла над землей, направляясь в сторону Кубоголового.
– Где бы мы еще покатались на такой посудине, а? – Белецкий не отступал от намерения завести беседу. – Во всяком плохом нужно искать хорошее и оно всегда найдется.
– И что же вы здесь нашли хорошего? – наконец поддержала разговор девушка.
– А хотя бы то, что не надо давиться в автобусе. Вы ведь тоже с нашей окраины? Приходится по утрам в центр выбираться?
– Нет. – Девушка вздохнула. – Я в гости шла, на новоселье, а живу как раз в центре, возле Дома обуви.
– Ну вот, – сказал Белецкий. – Подтверждение моего тезиса о плохом и хорошем. Живете в центре – плохо, потому что если бы жили у нас, на окраине – не ехали бы в гости, а давно сидели за столом, тосты произносили.
– А что же тогда хорошо? – заинтересовалась девушка.
– А хорошо то, что я с вами познакомился. А не случись такого происшествия – и не довелось бы, меня-то ведь на новоселье не приглашали. Кстати, напомню, с вашего позволения: меня зовут Виктор, профессия у меня журналист, не судим, в выборные органы не избирался, ученых степеней и званий не имею, а вот за границей бывал и довольно часто – у сестры в Саратове.
Белецкий отнюдь не считал себя ловеласом, но и моногамию не принимал за самый правильный и самый лучший вариант. Держался, конечно, в рамках, однако при возможности не прочь был делать виражи – с обязательным возвращением в прежние рамки. Не зарываясь…
Платформа не успела проплестись еще и ста метров, а он уже узнал, что собеседницу зовут Анной, что она этим летом закончила институт, работает аналитиком-референтом в независимом информационном центре (благодаря папиному знакомству, конечно), любит вязать, слушать музыку и смотреть латиноамериканские телесериалы. Она считала, что забрали их для пожизненной работы и ни о каком возвращении не стоит и мечтать. Впрочем, Белецкий понял, что она боится всерьез подумать о будущем, не хочет о нем думать и все-таки надеется на лучшее.
Платформа плыла над обработанными накануне лунками, и Белецкий заметил, что стекловидная масса изменилась: из полупрозрачной сделалась коричневой, вспучилась, словно распираемая изнутри, и покрылась трещинами.
– Интересно, что же тут такое должно уродиться? – задумчиво сказал он, кивая на уползающую назад борозду. – Хорошо, если простая инопланетная картошечка. А если не картошечка, а какие-нибудь чудища семиглавые, десятихвостые, с железными зубами?..
Анна с испугом посмотрела на него и Белецкий осекся.
Прибыв на место люди безропотно разобрали так и лежавшие на земле со вчерашнего дня кисточки и губки и приступили к работе. Не командовал Петрович, не возмущался Толик, молча согнулась над лункой остроносая Валентина. Никто не хотел превращаться в лягушку, закупоренную в банке с формалином.
Белецкий выбрал борозду по соседству с Анной, смерил взглядом расстояние до Кубоголового и ободряюще улыбнулся девушке.
– Вперед, покой нам только снится. В конце концов, это не канаву копать.
В первой же лунке Белецкий провел задуманный с утра эксперимент. Натянув рукав свитера на ладонь, он взял кисточку и расчистил лунку, затем принялся орудовать губкой. Шло время, а прожилки не исчезали, и не было щелчка. Он поддернул рукав и хмыкнул. Все было ясно: нужный эффект давало только непосредственное, так сказать, взаимодействие руки и инструмента. Непосредственный контакт, которому препятствовала ткань свитера. А значит, все они, похищенные с Земли, не просто рабсила, а НЕОБХОДИМАЯ рабсила. И неважно, в чем тут причина: в особенностях ли кожного покрова человеческой руки; в химическом ли составе кожных выделений; в строении ли ладони… Важно то, что эту работу, в результате которой, по-видимому, похитители весьма заинтересованы, не может выполнить какой-нибудь механизм. И, возможно, не могут выполнить, например, не земляне, а марсиане. Или выполнить-то могут, да урожай будет не тот. А самого рекордного урожая можно добиться только с помощью землян. Можно строить только предположения о том, как захватчики пришли к такому выводу: экспериментировали, рассчитывали, искали по всей Вселенной наиболее подходящих для данной роли существ?.. Опять же, не это самое главное. Главное – эта работа ИМЕННО для землян. Намерены ли касториане эксплуатировать одну группу пленников или наладят работу посменно? И сколько урожаев они думают собрать? И сколько полей на этой планете? Может быть, группа землян здесь не одна, может быть, таких групп сотни. Что если сейчас на звездных плантациях касториан уже трудится половина земного населения? Судя по всему, захватчики видели в землянах только рабочий скот и не собирались вступать ни в какие контакты. Не нужны им были контакты. Собственно, людям ведь тоже не приходит в голову попытаться обмениваться взглядами на жизнь с лошадьми или ослами…
Виктор окинул унылым взглядом необъятное поле: опасаться, что в ближайшее время можно остаться без работы, пока не приходилось.
…Борозда все тянулась и тянулась, и все ближе был неподвижный Кубоголовый, и все чаще Белецкому вспоминался вкусный «холодец» и мягкий топчан в каморке. Господи, как же мало надо человеку! Какая там рыбалка, какой Бодлер, какие там полки на балконе, какие телепередачи? «Холодец» да топчан – вот и все, что нужно для счастья. Только как же он свою каморочку-то узнает, двери ведь все на одно лицо?.. Хоть бы вишенки какие наклеили или там слоника – как на шкафчиках в детском саду. Конечно, каморки-то, наверное, одинаковые, но все-таки хотелось бы лечь на свое место, а не там, где лежал кто-то другой. И комнатку, в общем-то, не мешало бы попросторней. Небось, им это было бы запросто, касторианам проклятым…
Вероятно, мысли о «холодце» пришли в голову не одному Белецкому: люди работали молча и сосредоточенно, лишь изредка разгибаясь, чтобы вытереть пот и прикинуть оставшееся до Кубоголового расстояние. Виктор старался не обгонять Анну и, передвигаясь от лунки к лунке, то и дело смотрел на нее, надеясь получить ответный взгляд – но тщетно.
Лишь закончив работу и заняв места на платформе люди немного оживились. Платформа сразу же заскользила в сторону ангара.
– Сегодня за пять пятьдесят шесть уложились, – заявил бородач с пучком волос на затылке, постучав пальцем по наручным часам. – Втягиваемся помаленьку.
– А после кормежки еще на шесть часов запрягут, – буркнул Толик. – И будем вкалывать как папы Карлы.
– Не вешай нос, ребята, – раздался от борта простуженный голос Петровича. – Нам что, привыкать вкалывать?
Толик поскреб в затылке и со вздохом сказал:
– Привыкать-то не привыкать, но не за просто же так. Согласен, земляк? Хоть бы курева, гады, подкинули, ведь хана без курева.
– И культурно-массовых мероприятий организовать, – с ехидцей подхватил кто-то из сгрудившихся у борта.
– А что – и мероприятий, – с вызовом отозвался Толик. – Самым важным из всех искусств для нас является кино, вино и домино. Что, не так? Классики иногда и кое-что путевое говорили.
– Какой же это классик, Брежнев, что ли?