Бабушкин внук и его братья

– Ладно, скажу… А лучше ты сам скажи! Пойдем сейчас к нам! Соня обрадуется.
Я посмотрел на свои неотмытые ноги, на раскисшие кроссовки.
– С такими-то лапами… Ивка, я в другой раз. Мне уже домой пора.
– Ну, давай тогда я на улицу ее позову! На минутку! И принесу еще… одну вещь.
– Что за вещь?
– Ты не уходи, я скоро! – И он помчался к подъезду.
Я сунул в карман выжатые носки, надел кроссовки на босу ногу и пошел следом. Ивка выскочил мне навстречу.
– Соня, оказывается, с мамой ушла к тете Вере. А это… я нашел там… – Он посмотрел на пепелище. – Не сразу, а где-то через неделю, под кирпичами…
Ивка размотал плоский газетный сверток.
Боже мой! Это была любимая бабушкина реликвия, старая акварель. На картинке размером с тетрадь был изображен наш дом. Не среди многоэтажных корпусов, а на фоне густых яблонь и высоких тополей. Такой, каким он был сто лет назад. Бабушка рассказывала, что за несколько лет до ее рождения эту акварель написал для ее мамы (моей прабабушки) местный художник по фамилии Игорев. Он был не очень известный, но талантливый. Может, потом он и стал бы известным, но рано умер от чахотки. В мою прабабушку художник Игорев был тайно влюблен, потому и сделал ей такой подарок.
Бабушка любила вспоминать, как замечательно жилось в доме, когда рядом был большой сад, а не «эти урбанистические монстры».
– Ивка! Бабушка с ума сойдет от счастья! Это ведь память о всей ее жизни!
– Плохо только, что рамка погибла, – вздохнул Ивка.
Да, коричневая, с узорами и завитушками, рамка сгорела наполовину. И плотная желто-серая бумага обуглилась в нижнем углу. Но не сильно. Кое-где на бумаге были пятнышки, словно от брызг. Однако в основном акварель уцелела. Видимо, ее чем-то завалило при пожаре.
– В рамке было стекло, но разбитое, я его выбросил, – опять вздохнул Ивка.
– Стекло сделаем новое! И рамку! Главное – сама картинка… Ивка, помоги положить ее в рюкзак.
Ивка помог. И тихо попросил:
– Ты приезжай еще, ладно?
– Да. Конечно…
– И звонить можешь. Ты помнишь наш номер?
– Помню… Только у нас-то теперь нет телефона.
– Можно ведь с автомата. Иногда…
– Да, конечно. Я буду… Ну, мне пора.
Ивка проводил меня до трамвая.
Трамвай поехал, и я увидел сквозь заднее стекло, как Ивка на краю дороги машет мне вслед. Лицо у Ивки было серьезное – в отличие от смеющихся лун и солнышек на его костюме.
Я тоже помахал Ивке. И показалось, будто я перед Ивкой в чем-то виноват…
 
АИСТЕНОК
Лифт не работал. Впервые за все время, как мы тут поселились. Мне показалось это скверной приметой. Конечно, я не пенсионер, но изрядно запыхался, пока шагал на нашу верхотуру.
Сердито сопя, я своим ключом открыл дверь. Бабушка встретила меня в прихожей.
– Ну, как дела? Все в порядке?
– Угу… Все нормально.
– Не угукай и не сочиняй. Почему у тебя такой вид?
Я дрыгнул ногами, сбросил влажные кроссовки.
– Пришлось побродить по углям. Сейчас отмоюсь.
– Я не про ноги, а про выражение лица.
– Подымешься пешком на девятый этаж, будет выражение…
– Александр! Не морочь мне голову. Что-то случилось в школе? Рассказывай.
– Расскажу, расскажу. Дай отдышаться.
Я не собирался ничего скрывать. Но все, что случилось, мне будто нагрузили в рюкзак, и с этой вот тяжестью я сейчас и поднялся по лестнице. Со скандалом из-за Вальдштейна, с печальной памятью о пожарище, с Ивкиной тревогой за старшего брата… Даже нашедшаяся акварель теперь не радовала.
Я походил по комнатам. Послушал, как тикают часы. Здесь они вот уже две недели идут исправно. А в старом доме часто останавливались, даже если гири были подтянуты. Бабушка говорила, что это балуется Квася. Толкать маятник, чтобы часы пошли вновь, было бесполезно. Я открывал стеклянную дверцу, вставал на табурет, запускал руку за механизм и там, на задней медной стенке, нажимал головку нижнего винтика. Надо было подержать палец на этой плоской головке, прыгнуть на пол и только тогда качнуть увесистый диск. Тик-так… Теперь будут идти до нового Квасиного хулиганства.
Какую роль играет этот крепежный винтик, я не понимал. Я даже никогда его не видел, знал только на ощупь. И уже не помнил, когда открыл странное свойство часов. Еще в дошкольном возрасте. Никто, кроме меня, не знал, как запустить остановившийся механизм часов, которые были старше моего прапрадедушки Льва Андроновича Шеметилова-Гальского, поручика кавалергардского полка, храбреца и дуэлянта. И я своим умением тихо гордился.
Но здесь это умение было ни к чему. Квася после пожара сгинул, никто не баловался с часами.
Я присел в своей комнате (самой маленькой, девять метров) на раскладушку. Сидел, вспоминал черную площадку на месте дома и пальцем оттирал на колене въевшуюся сажу.
Бабушка возникла на пороге.
– Не тяни душу.
Ну, я не стал больше тянуть. Рассказал про школьное дело.
– С ума сойти… – Бабушка села на табурет. Сняла свои старомодные очки и стала покусывать дужку. Была у нее такая привычка.
– Не надо сходить с ума. Сходи завтра в школу. Там все уладится в пять минут. Ну, не исключат же меня из-за этого дурака… Только не выдавай его, ладно?
Бабушка смотрела на меня, подперев очками подбородок.
– Ну, знаю, – уныло сказал я. – Твой дедушка Лев Андронович, поручик Шеметилов-Гальский, поступил бы иначе. Он вызвал бы обидчика на дуэль. А если бы к нему пристали грубые вымогатели недворянского происхождения, он кликнул бы на помощь верных кавалергардов. В позолоченных кирасах… А мне кого вызывать на дуэль? Вячика? Или Клавдию Борисовну?.. А друзей в кирасах у меня нет. И без кирас нет.
Бабушка молчала. «Вот и плохо, что нет», – говорили ее глаза, не защищенные очками. Но без упрека.
Потом она встала.
– Горе ты мое… Думаешь, мне хочется выслушивать жалобы на внука и педагогические нотации?
– А ты не выслушивай! Ты сразу за меня заступись!
– Ты думаешь, они этого ждут от меня? Ждут покаяния и обещаний, что к тебе будут приняты меры…
Но оказалось, что педагоги ничего не ждали от бабушки. Они позвонили на работу отцу и маме. И родители вдвоем «имели беседу» с Клавдией Борисовной. И та, разумеется, изложила им свой вариант происшедшего: «зверское избиение», «вызывающее поведение»…
А потом, естественно, была беседа родителей со мной.
Мама и папа в своей комнате сидели у шаткого садового стола, и в окна светило оранжевое вечернее солнце. И я стоял в его лучах у порога, босой и все еще неотмытый.
– Ну и облик, – горестно сказала мама и поджала губы.
– Будто по минному полю ходил, – усмехнулся отец.
– Я ходил по тому месту, где стоял наш дом. Вот…
– Вместо того, чтобы сидеть на уроках… – Это опять мама.
– Вы прекрасно знаете, что я не сам ушел, меня выгнали!
– За драку. И за безобразный тон в разговоре с завучем, – покивала мама. – Вырастили мы сыночка…
– Вам разве угодишь? То тихоня и размазня, то драчун и хулиган…
– Драчун ты так себе, – сказал отец, трогая бородку. – Клавдия Борисовна показала нам издалека твоего противника. Это же цыпленок.
– Этот цыпленок грозил, что его дружки мне голову свернут! Если не буду платить валюту!
Мама распахнувшимися глазами глянула на отца. Тот усмехнулся опять. Но уже не так уверенно:
– А ты и поверил…
– А надо было ждать и проверять? В прошлом году, когда какой-то тип явился к вам в «Альбатрос» вымогать проценты, вы почему не проверили? Выкинули беднягу из окна! Четверо на одного!.. Я-то хоть один на один…
– Ну… – Отец забарабанил по столу. – Ты не сравнивай. Такова нынешняя деловая жизнь. Взрослая…
– Взрослая? Сейчас в бандах есть восьмилетние убийцы! Та же Клавдия Борисовна рассказывала….
– И ты хочешь стать таким? – сказала мама.
Я возвел глаза к потолку. Вот она, женская логика.