Стеклянное море

Я замолчал. Кислицын вдруг протянул руку – и осторожно похлопал меня по плечу. Тихо сказал:
– Сергей, мне это тоже не нравится. Я стал роддером в тринадцать лет, но тогда мораль была строже. Все случилось на моих глазах, но постепенно. А ты пришел из двадцатого века. Из очень пуританской или, лучше сказать, мусульманской страны. Для тебя это дико. Но постарайся понять – нет большей ловушки, чем свобода. Если мы признаем за человеком право самостоятельности вне зависимости от возраста, то оставлять какие-то рамки – в сексе, приобретении наркотиков, праве на риск и эфтаназию – бессмысленно и несправедливо. Приходится идти до конца. Ты не увидишь ничего оскорбительного для своей морали в общественных местах – это было бы ущемлением твоей свободы. Но не требуй благопристойности за стенами чужих домов – лучше просто не заглядывай в окна.
– Спасибо, Нурлан. Я согласен с тобой. Но это… не мои нормы. Не мой город. Не моя Земля.
– Попробуй улететь в колонию. Не в хроноколонию, а в настоящую. Говорят, их мораль очень близка земной морали двадцатого века.
Я привстал, увидев, как мелькнула на тропе загорелая фигурка в розовых шортах, с блестящей полоской на руке.
– Терри идет… Мы хотели устроить что-то вроде семейного ужина, Нурлан. Ты не против побыть гостем в собственном доме? Терри прекрасно готовит.
– С условием, что приглашу двоих друзей, – очень серьезно ответил Кислицын. – Они не простят, если я их с тобой не познакомлю.
– Конечно, – принужденно улыбнулся я. Может, уговорить Терри перебраться в гостиницу?
– Похоже, принцесса планеты Тар имеет друзей на Земле, – вдруг сказал Нурлан.
Вслед за Терри шел молодой парень с двумя явно тяжелыми сумками в руках. На нем была черно-белая форма – такую носили Сеятели. Но сам парень был мне прекрасно знаком…
– Ланс? – Я с трудом поверил своим глазам. Черт побери, он на Земле? И сотрудничает с храмниками?
Ланс аккуратно опустил одну из сумок и махнул мне рукой. Сумка вдруг задергалась, переворачиваясь.
– Я знаю, как ты любишь сюрпризы, – с улыбкой сказала Терри, разглядывая мое растерянное лицо. – Особенно такие…
Из сумки высунулась настороженная полукошачья морда. Трофей выбрался из заточения, по-собачьи отряхнулся и неторопливо направился ко мне.
– Это кот или собака? – поинтересовался Нурлан. Его происходящее забавляло.
– Это Трофей, – ответил я. Протянул песокоту руку. Трофей лизнул ладонь и потерся о нее спиной. Потом улегся у моих ног с видом полнейшего удовлетворения.
– Рад, что все в порядке, – сказал подошедший Ланс. – Команда собирается.
Несколько секунд я разглядывал его. Он сильно повзрослел за эти два года. Но по-прежнему стоял передо мной навытяжку. Я был его принцем.
– Ты сотрудничаешь с Сеятелями? – впрямую спросил я.
Ланс кивнул:
– Принц, это был самый простой путь. И самый верный. Я знал, что вам с Терри пригодится поддержка.
– Считаешь себя пятой колонной? – Я позволил себе улыбнуться. И протянул Лансу руку.
 
8. Книга Гор
Жизнь выбрала тебя – но ты вправе отвергнуть вызов. Каким был бы мир без дикого винограда и осенних дождей? Чем станет дорога без пыли и сталь без ржавчины? Чем станешь ты без людей?
Собой.
Нас не спросили, хотим ли мы жить. Но только нам дано выбирать путь. Пойми свою дорогу, поймай свой ветер. Пусть мир останется равниной – тебе предназначено быть скалой. Пока есть свет, ты можешь отбросить тень. Пока есть солнце и воздух, всегда будет ветер. И хорошо, что он порой бьет в лицо.
Я расскажу о себе – но это будет твоя история. Ты вправе переписать ее заново – наверное, именно этого я и хочу. Научись писать – на опавших листьях и струях горной реки. Научись отвечать за себя – и не задавать вопросы другим.
Я начинаю. А ты поставишь точку – там, где сочтешь нужным.
Захлопнув книгу, я задумчиво повертел ее в руках. Совсем небольшая, страниц сто… Но в тяжелом переплете из темно-зеленого бархата, с тисненными золотом буквами: «Книга Гор». Имя автора нигде не стояло. Неужели эта доморощенная философия была библией целого поколения? Может, я чего-то не понимаю? Не дорос до этой книги, как переросло ее нынешнее поколение? Наверное, было время, когда людям – и взрослым, и детям – хотелось ощутить себя кем-то: пусть лишь диким виноградом, или дорожной пылью, или ржавчиной на безукоризненной стали общества?
Взглянув на часы – времени еще достаточно, я вновь открыл маленький томик. Наугад, где-то посередине…
Я вспоминала. Последняя ночь в последнем доме, который был мне родным: время памяти. Ласково светил ночник, и блуждали по коридорам шаги —я не могла их слышать, но знала, что они есть. Не говорите, что я не умею любить. Не думайте, что я не хотела быть благодарной. Но у свободы нет рамок, а значит – у меня не осталось выбора. Я брала книги с полок – древние книги, залитые в прозрачный пластик. На них можно лишь смотреть, но если разорвать оболочку, то бумага истлеет, сгорит. Я не хочу судьбы консервированных книг. Лучше быстрая жизнь, чем медленная смерть.
Потом я снимала с другой полки репринты – крепкие и надежные, не боящиеся огня и воды. Никто не отличит их от подлинников – возможно, это и к лучшему. В книге важны только два цвета – черный и белый. Желтая патина времени нужна лишь нашему самолюбию. Я открывала книги наугад – и читала то, что должна была прочесть в эту последнюю ночь. Прочесть, чтобы отринуть. Прочесть и поверить.
Остаться собой.
Никогда не думай, что при помощи слов ты можешь сгладить свои недостатки или придать блеск своим достоинствам… Человеку, который ничего о себе не рассказывает или рассказывает все, никто ничего не доверит.
Я взяла слова, чтобы рассказать все. Не верьте мне. Не доверяйте своей души. Но горячий воск слов на моих руках. И когда слова остынут, превратятся в черные на белом тени, они сохранят отпечаток ладоней.
Читайте с моих рук… Мне смешны и дороги книги, отрицающие власть слова. Безумны слова, отрицающие власть книг. Я жила их жизнью – прежде чем начать свою. Меня учили любви слова, прошедшие сквозь века. Я знала – это про меня.
Это из меня слепили живой цветок, счастливый цветок, и я ждала тепла, которое заставит раскрыться. Но не было тепла – наверное, оно осталось с теми, кто умел любить и страдать. С теми, кто видел в любви живой цветок, с теми, кто находил о любви слова, заставляющие любить, с теми, кто говорил о гибели любви так, что хотелось умереть.
Как я ненавидела писателей, заставляющих придумывать хорошие окончания к их книгам! Как я влюблялась в них – они не умели лгать… Как любила их героев – писатели могли умереть, а книги жили…
«Он понял, что нужно разжигать огонь», – сказали о моем герое, моей книжной любви. В наше время не любят разжигать огонь. Говорят, что пламя устарело вместе с колесом.
Я научусь разжигать огонь. А колесо мне не жалко. Лучше ходить по земле.
Я медленно отложил «Книгу Гор». Чертовщина какая-то. Не могли мы с жившей почти через век после меня Салли Дженнингс любить одни и те же книги. Ну а цитаты из Честерфилда… Юный гений, супервундеркинд, роддер номер один Салли Дженнингс конечно же могла читать философа восемнадцатого века. Но мне-то его книга попала в руки случайно. Любой из моих приятелей в том далеком – Господи, каком нереально далеком! – двадцатом веке при слове «Честерфилд» воскликнул бы: «Отличные сигареты!» Что же получается – книга писалась для меня?
Мысль вползла в сознание холодной скользкой змеей. Никуда я не убежал от предопределенности, от всезнающих Сеятелей. Все рассчитано на меня… провокация…
Бред! Я соскочил с кровати, на которой валялся перед «семейным ужином». Просто «Книга Гор» талантлива. Она гениальна, она для всех – и для меня. Это то, что я всегда искал. Покой и ответ на вопросы. Надо дать ее Терри, и Лансу… и Трофею.