Костер для инквизитора

– А ты жди здесь! – рыкнул он на Кныша.– Ты, сука… – Опомнился.– Ладно, извини. Постой немного, сейчас бойца пришлю.
– Давай, к хозяину,– буркнул он шоферу, проваливаясь в мягкое сидение.
Ох как не хотелось ехать. А надо.
Больше всего Короед опасался слов – «неоправданные расходы». Но пронесло.
– Дурак,– сказал Гришавин без особого, впрочем, гнева.– Зачем в дыру полез? Подождал бы, пока сам вылезет.
– Я хотел быстрее,– оправдываясь, пробормотал Короед.
– Быстро только мухи срут,– назидательно изрек «крестный папа».
– Я там бойца оставил. На случай, если вылезут.
Гришавин кивнул.
– Не вылезут – других наймем. Этого материала сейчас достаточно. А теперь исчезни, я гостей жду.
Короед вышел, все еще не веря, что гроза обошла стороной, а Гришавин вызвал секретаря.
– Дай-ка мне первого кандидата,– распорядился он.– Полковник, ты? – вальяжно сказал в трубку.– Гришавин. Надумал? Ну добро. Сейчас машину за тобой пошлю. Посидим, потолкуем… Какие дела? Никаких дел! Ты каких девочек любишь? Толстых? Ха-ха… Очень толстых? Есть. У меня все есть. Нет, не в Греции. Греция тоже у меня, вникаешь? Ну молодец! Жду.
Ласковин пообедал в кафешке около «Электросилы». Он иногда там обедал, если не хотелось ехать домой. А сейчас не хотелось. В машине у него лежали карты. Карты подземных коммуникаций двух районов. Шесть толстенных папок, которые, благодаря правительству, не любившему платить бюджетникам, обошлись Ласковину всего в двести тысяч. За четыре часа Андрей просмотрел все, что требовалось. И обнаружил, что из указанного колодца можно попасть практически в любую точку города. Очень утешительная информация. Перспективная гипотеза о том, что «Робин Гуд» в спецовке причастен к похищению Альбины Растоцкой, пока не опровергнута. Но и не подтверждена. Тупик. Аналогичный тупик и у официальных расследователей. Правда, Ласковин не проинформировал их о своих догадках.
Ласковин расплатился, вышел и направился к таксофонным автоматам.
Вставил карточку, набрал номер Зимородинского.
– Слава,– сказал он,– ты не мог бы к нам подъехать?
Двое наблюдали, как светловолосый человек в кожаной куртке звонит, потом, вытащив карточку, поворачивается и идет в сторону Благодатной улицы.
– Проверим,– предложил старший. Огляделся и тут же обнаружил пятерых омонов с автоматами, явно не знавших, к чему приложить молодецкую силу.
– Веди его,– бросил он второму, а сам направился к омонам.
– Простите,– очень вежливо обратился он.– Я видел, как вон тот человек подобрал пистолет. По-моему, боевой.
– Который? – хищно спросил самый молодой, прыщавый сержант.
– Вон тот.
Омоны ринулись сквозь толпу… а их осведомитель тут же потерялся.
Ласковина грубо схватили за плечо. Он рефлекторным движением смахнул руку, развернулся… и увидел наставленные автоматы. Менты.
– Стоять, сука! – рявкнул самый сопливый на вид.
– Стою,– холодно произнес Ласковин.
Руки чесались поучить их вежливости. Но ведь стрелять начнут сдуру. А вокруг люди…
– Как насчет представиться? – осведомился он.
– Сейчас я тебе представлюсь! – прошипел другой.– Руки за голову, ноги расставить! Серега!
Серега тут же с профессиональной ловкостью обшмонал Ласковина и сразу обнаружил пистолет.
На лицах омонов выразилось полное удовлетворение.
– Ага,– радостно сказал Серега и с ходу врезал Ласковину коленом в пах.
– Опаздывает,– недовольно проговорила Наташа.– Как всегда, опаздывает.
– Ничего,– примирительно сказал Зимородинский.– Я не спешу. Тем более мы не договаривались на конкретное время.
Он взял гитару, провел ладонью по струнам:
«Мне надо на кого-нибудь молиться,
Подумайте, простому муравью
Вдруг захотелось в ноженьки валиться,
Поверить в очарованность свою…»  [4]
Пел он тихо, почти речитативом, и аккомпанировал так же тихо, а глаза стали мягкими и беззащитными. Таким Наташа не видела его никогда. Даже и представить не могла, что он может быть таким.
Наташа оперлась подбородком на ладонь, сказала задумчиво:
– Не знала, что ты играешь.
– Шутишь? – Зимородинский покачал головой.– Разве это игра? Так, для себя…
Он положил гитару на тахту, рядом с Наташей, провел ладонью над свечой. Пламя сразу удлинилось, потянулось к его руке, словно живое. Живое…
«И танцующее пламя, золотые языки,
Мы берем его руками
И смеемся от тоски.
Мы срываем мысли-блестки,
И глотаем желтый дым,
Травяной, сухой и острый,
Нам, как боль, необходим… 
Надо бы записать»,– подумала Наташа. И тут же забыла. Рука Зимородинского гладила подлокотник, но Наташе показалось: пальцы его касаются не полированного дерева, а ее собственной кожи, такой же темной и блестящей.
– Ты сейчас какой-то другой, Слава,– сказала Наташа.
Зимородинский молчал.
Наташа взяла гитару, ей нужно было занять руки.
Зимородинский тут же откинулся в кресле, переплел пальцы, приготовился слушать.
Наташа села поудобней, перекинула ногу за ногу. У нее были очень красивые ноги. Редко какому мужчине удавалось не обращать на них внимания. Зимородинскому удавалось. Он всегда смотрел только в глаза. Или чуть-чуть глубже. Наташа чувствовала: он доверяется ей. Полностью. Не требуя ничего взамен. Отдаст ей все, что она попросит. Даже собственную жизнь. Слава ничего не говорил, но она поняла. Такая власть пугала и завораживала. Будто смотришь в пропасть…
«Мне надо на кого-нибудь молиться…»
Пальцы Наташи скользили по белым упругим струнам. Как по живому.
«„Упаду и не заплачу!“
Косточки излом.
Голова/соломка, мячик/
Набок повело.
Белый-белый,
Сладкий-сладкий —
Поднял, уронил.
Скачет, катится лошадка…
Ты ведь не забыл,
Как летели-облетали,
Кожицы нежней,
Маки-дни из давней дали
Ежевичных дней?
Сколько терпких юных весен
/беспечальный ряд/,
В них ушла /и не воскреснет/
Спутница твоя.
Прежний звук уже не впору,
В спаленке темно.
Золотистые озера
Журавлиных снов —
Там, где парусник из луба,
А тебя ведет
Не она… а жесткогубый,
Сумрачный фагот.
Сквозь танцующие снегом
Редкие леса,
Мимо Свири и Онеги – прямо в небеса…» 
Наташа запнулась…
«Пламя прыгает под кожей,
Жалит, но не жжет.
«Невозможно, невозможно!»
Звук, как пламя, сердце гложет.
«Невозможно, невозможно!»
Про€клятый фагот!» 
Наташа закрыла глаза, пережидая. Это нельзя петь!
Отошло. Наташа вздохнула, с трудом вспомнила прежние слова: